Елена Арсеньева - Царица любит не шутя (новеллы)

— Скажите, чтоб расчистили дорожки в парке, — миролюбиво приказала она фрейлинам и, круто повернувшись, широко зашагала через анфиладу комнат в свою спальню, где имела обыкновение отдыхать после обеда… на одной постели с новым герцогом Курляндским, российским канцлером и своим давним фаворитом.

Это и был тот мужчина, который весьма удачно исцелил раны ее сердца, а потом и безраздельно завладел им.

А также — всей Россией.

И худо пришлось тем, кто пытался ему помешать!

— Ну, чего молчите, господа хорошие? Императора у нас более нету… и завещания нету никакого. Завещание Екатерины не имеет значения: с ним нечего считаться. Она не имела никакого права его делать. Девка, вытащенная из грязи! Другое же завещание…

Сенатор Дмитрий Голицын запнулся и посмотрел на князей Долгоруких. Ишь, мигом навострили уши! Думают, коли умер мальчик-император Петр Алексеевич, обрученный жених этой гордячки Катьки Долгорукой, то ей, невесте, теперь прямая дорога на царство. Ходят какие-то смутные слухи, якобы они измудрили что-то с духовной юного государя, надеются Бог весть на что… Ну и зря надеются!

— Другое завещание, приписываемое Петру II, — возвысил голос Голицын, — подложное!

Кто-то из Долгоруких попытался протестовать, но Голицына было не остановить.

— Вполне подложное! — с силой повторил он, пристально озирая присутствующих и радостно осознавая, что с ним все согласны: нового возвышения временщиков Долгоруких, которые из юного императора веревки вили, никто не хотел.

А кто, кто возвысится? Ну, понятное дело, тот, кто сделается ближе других новому государю либо государыне. А кто станет российским государем либо государыней?

Об том и шел 19 января 1729 года, немедля после смерти юного Петра Алексеевича и учинившегося в стране безвластия, тяжкий спор в Лефортовском дворце. Вели этот спор члены Верховного Совета: канцлер Головкин, вице-канцлер Остерман, двое князей Долгоруких, Алексей Григорьевич и Василий Лукич, сенаторы Дмитрий Голицын, Павел Ягужинский и еще двое или трое почтенных господ.

— Ублюдки Петра I не могут приниматься в расчет, — торопился Голицын, разумея под этим оскорбительным словом не только легкомысленную Елисаветку, которая умудрилась своим поведением отвадить от себя всех серьезных женихов, но и сына ее недавно умершей сестры Анны Петровны, голштинского принца Петра-Ульриха.

— Да уж, незаконнорожденных нам не надобно! — поддержали собравшиеся.

— Евдокия Федоровна имеет свои права, но права трех дочерей царя Ивана стоят выше, — продолжал Голицын.

Про первую жену Петра, Евдокию Федоровну Лопухину, отвергнутую, ошельмованную царицу, страдалицу-инокиню, в святом постриге Елену, понятно всем, помянуто было из чистой вежливости. Ну какая из нее государыня?! Пускай спокойно доживает свой век, на котором пришлось ей хлебнуть горя с избытком! А вот к словам о трех дочерях Ивана следовало прислушаться. Опять прав Голицын!

— Старшая должна быть исключена из-за своего мужа, — веско изрек Дмитрий Михайлович, и собравшиеся вновь согласно кивнули. Да уж, выдвинуть на русский престол герцогиню Мекленбургскую — это значит короновать ее придурковатого скандалиста-мужа. О младшей, царевне Прасковье Ивановне, тоже речи быть не может: она в морганатическом браке с Василием Дмитриевым-Мамоновым.

Ну, коли так, выбор невелик: все сходится на Анне, герцогине Курляндской.

— Женщина вроде бы умная, — не вполне уверенно изрек Голицын, разумея под сим словом: покладистая, сговорчивая. — Поговаривают о ее дурном характере, но курляндцы на него не жалуются…

И ни слова не было молвлено о происхождении Анны и о тех слухах, которые ходили насчет ее фактического отца! Елисаветка, родители которой обвенчались уже после ее рождения, значит, ублюдок и незаконнорожденная. А герцогиня Курляндская, прижитая царицей Прасковьей от спальника Юшкова, достойна сидеть на русском троне?..

Да на самом-то деле происхождение в расчет не шло. Дураку понятно: забитой Анной легче управлять, чем своенравной Елисаветкой, которая слишком часто вспоминает, кто ее отец!

При имени Анны Иоанновны князь Василий Лукич Долгорукий встрепенулся. Он частенько бывал в Митаве и поддерживал неплохие отношения с герцогиней Курляндской. Истинная правда, с ней вполне можно сговориться и поладить. Она уж плесенью покрылась в своей зачуханной Курляндии, и чтобы вырваться оттуда, да еще к такому славному жребию, Анна на все пойдет. На все условия и ограничения своей императорской власти!

Спустя некоторое время, после изрядных споров, эти самые условия были «верховниками» разработаны. Кто-то называл их пунктами, кто-то — «кондициями», но суть от того не менялась: конституционная монархия? la russe, доступ к государственному пирогу открыт лишь для нескольких родовитых семей, в то время как худородные и, конечно, народ остаются за пределами пиршественного стола.

Ну а сама императрица?

«Верховники» твердо придерживались распространенного в ту пору (и не только в ту!) убеждения: курица не птица, а баба не человек. Они были убеждены, что допускают до власти расфуфыренную куклу, этакую «петрушку» женского пола. Не государыню на престол возводят, а бабу на чайник сажают. Ну а коли так…

Коли так, императрица должна была: стремиться к распространению православной веры; не вступать в супружество и не назначать наследника; содержать Верховный Совет, состоящий из восьми лиц, постановления коего необходимы: для объявления войны, для заключения мира, для введения новых налогов, для назначения военных чинов выше полковника, для лишения жизни, имения или чести у представителей знати, для пожалования вотчин или деревень, для назначения на придворные должности русских или иностранцев, для расходования государственных средств на личные нужды. Вот в чем состояла суть тщательно разработанных «кондиций».

— Да, вот еще что, — ворчливо изрек Василий Лукич Долгорукий. — Там у нее в Митаве галант имеется. Силу взял большую при ее особе. Надобно Анне сказать, что нам тут никаких галантов не надобно! Небось нагляделись мы тут на Екатерину-покойницу! Налюбовались! Чтобы не вздумал этот Бюрен с ней в Москву притащиться!

— Бюрен? — удивился Голицын. — А я слышал, он Бироном прозывается.

— Да какой он, к лешему, Бирон? — отмахнулся Василий Лукич досадливо. — Примазывается к французскому герцогскому дому, вот и велит называть себя Бироном. А на самом-то деле — Бюрен, сын немчика-офицера, то ли конюх, то ли мелкий дворцовый чиновник, даже никакой не дворянин. Аннушка для него дворянское звание пыталась выхлопотать, но курляндский сейм ей отказал.