Доминик де Ру - Светские манеры

Мари-Анж познакомилась с ним на пикнике в одном из парижских пригородов. Он стоял на берегу Сены и смущенно улыбался, не решаясь войти в «ледяную» воду — не более 22–23 °C. Его чуть золотистая, похожая на тонкий шелк кожа покрывала стройное, длинноногое тело с великолепными, но не тяжелыми, как у атлетов, мышцами. Бархатные карие глаза, прямой нос, высокие скулы, чуть полноватые, но очень четкого рисунка губы делали его настоящим красавцем.

Мари-Анж не осталась к нему равнодушной. А он просто без ума влюбился в нее.

Она не сразу решилась пригласить его в свой дом. А когда это произошло, он просто покорил всех ее подружек и приятелей. Низким, бархатным голосом он читал Вийона так, что стихи поэта-школяра как бы пропитывались горячим экваториальным солнцем. А как Ги танцевал!..

В третий его визит, когда Мари-Анж, затаив дыхание, слушала рассказ Ги о нищете китайских крестьян, вошла мадам Агнес. Она отослала Мари-Анж, и та из-за прикрытой двери услышала, как ее мать решительно отказала Ги Парде от дома. Потом мать приехала к ней и заявила не терпящим возражений голосом, что светская девушка не может иметь ничего общего с антильским полукровкой, потомком рабов, да еще к тому же радикальных убеждений.

— Мама, мамочка! Да какой же он полукровка? Добрая половина парижан, я уже не говорю о жителях юга Франции, куда смуглее его.

— Никаких споров! Его ноги больше не будет в нашем доме. А если я узнаю, что ты встречаешься с ним где-нибудь еще, последние два класса ты будешь учиться в монастырской школе.

Они больше ни разу не увиделись. Мари-Анж не смела ослушаться свою ослепительно прекрасную, светскую мать. Ги Парде исчез из Парижа. Потом она случайно узнала, что он бросил Сорбонну и уехал «делать революцию на Сейшельских островах», так как домой вернуться не мог: в богатом родительском доме недоучившегося студента ждал очень холодный прием.

По поводу второго увлечения Мари-Анж мадам Агнес не могла высказать претензий в низком происхождении. Серж дю Тарно был потомком древнейшего бретонского рода, потерявшего, правда, еще в XVI столетии графский титул. Русоволосый и сероглазый гигант поражал удивительным сочетанием чистоты и силы. Да и вообще он был очень красив: высокая, очень пропорционально сложенная фигура, мягкая, чуть темнее волос, бородка, крупная кисть руки с длинными пальцами художника или музыканта. Но он не был ни тем, ни другим. Его увлечением было возрождение большой литературы на сохранившихся кельтских языках — корнуэльском, валлийском, гаэльском и, конечно, родном бретонском.

Серж много и интересно рассказывал Мари-Анж, был с ней очень почтителен и не позволил ничего сверх поцелуев кончиков ее пальцев, когда они расставались после прогулок у подъезда ее дома. А она, уже восемнадцатилетняя, созревшая для любви, жаждала совсем другого. Ей хотелось, чтобы он страстно ее целовал, носил на руках… А когда она видела за распахнутым воротом его рубашек — он не терпел галстуков — поросль вьющихся густых светло-каштановых волос, ей мечталось и о большем.

Однако ни одной ее мечте, связанной с Сержем дю Тарно, даже самой скромной, не было суждено сбыться. Снова вмешалась мадам Агнес. Очень скоро она выяснила, что все наследие, доставшееся Сержу от предков, составляет незапятнанное имя и почти разрушенный временем замок в Ландах, на берегу моря. Там уже несколько лет никто не жил, восстановить его не хватило бы богатств самого барона Ротшильда, да и покупателя на него найти было невозможно. Вокруг замка на многие километры тянулись засоленные неплодородные земли, а море у этих негостеприимных берегов было слишком холодным для устройства здесь курорта.

Со свойственной ей решительностью светской львицы мадам Агнес объяснилась с господином дю Тарно, и тот после холодновато-нежного прощания с Мари-Анж перестал бывать в их доме. На счастье (или несчастье) в Кардиффе, главном городе Уэльса, открылась культурологическая конференция специалистов по кельтским языкам, живым и мертвым, и Серж дю Тарно отбыл в Англию.

Правда, его рыцарственный дух еще не менее года как бы нечувствительно пребывал во Франции, тревожа скромные девичьи грезы, а порой и нескромные девичьи сны Мари-Анж. Окончательно он покинул ее, лишь когда место в сердце Мари-Анж занял новый избранник.

Для Жозефа Торуня в мире не существовало ничего, кроме музыки. А в музыке — ничего, кроме виолончели. Он приехал учиться игре на этом инструменте во Францию только потому, что считал кощунством сразу отправиться в Испанию, родину несравненного Пабло Казальса.

Когда на одном из концертов камерной музыки Жозеф увидел Мари-Анж — она была с двумя подругами, но их он просто не заметил, — юный музыкант впервые понял, что мир населен не только виолончелями.

Во время антракта он своим неотрывным взглядом обратил на себя внимание Мари-Анж, и у той дрогнуло сердечко: это был он! Несмотря на явно не светскую робость и столь же не светский общий облик, его огромные горящие черные глаза в обрамлении по-девичьи длинных и пушистых ресниц настолько пленили Мари-Анж, что она сама нашла способ свести знакомство.

Она долго скрывала от матери своего нового поклонника, тем более что ему, столь занятому, вполне хватало совместных посещений концертов и нечастых прогулок по вечернему Парижу. Но мадам Агнес была не из тех, кого можно долго держать в неведении. В те дни, когда ей не предстояло страстное свидание с Полем или посещение светского раута, она была весьма и весьма проницательна.

— Дорогая, ты вновь удивила меня, — заявила она дочери. — Этот маленький музыкант — совершенно не светское знакомство. К тому же он не Торунь, это название польского города, а его фамилию просто невозможно произнести из-за обилия шипящих звуков. Думаю к тому же, что он и не Жозеф, а Иосиф — ты только вспомни его библейские глаза. Такие глаза уместны на иконе, а не в современной гостиной. Словом, Мари-Анж, я требую прекратить это знакомство!

Бедная Мари-Анж подчинилась матери и на этот раз. Но не так безоговорочно, как прежде. Под предлогом посещения загородного дома близкой подруги она отпросилась у мадам Агнес на два дня. Та в этот час как раз готовилась к встрече с Полем, и ее проницательность дала явный сбой — она разрешила.

…Он был очень нежен и даже не сделал ей больно. И почти сразу же ее захлестнуло такое острое, всепроникающее наслаждение, о каком она не могла и мечтать в самых горячечных девичьих сновидениях.

А потом они до утра попеременно плакали, прощаясь навсегда, и снова занимались любовью, как будто встретились случайно и ненадолго — что, впрочем, так и было. И опять плакали, расставаясь…