И был вечер, и было утро… - Игорь Анатольевич Безрук
— Ох, ох, ох, — заохала она, — заступничек какой нашелся. А я, может, и не оскорбляла её еще, просто попыталась разобраться, за кого она себя выдает. Мы же её совсем не знаем. Кто она такая? Откуда? Ты ее знаешь, Рогов? Знаком с ней?
— Нет, впервые вижу, — попытался увернуться от этого разговора Рогов, несмотря на то, что на самом деле видел эту девушку впервые. Ему были неприятны и сами вопросы, и пристальный взгляд, которым Марта желала его испепелить.
Рогов даже начинал сожалеть, что открыл этой девчонке дверь. В его жизнь неожиданно ворвалась какая-то сумятица, а он в последнее время все чаще мечтал о покое.
Но Марта не сдавалась.
— Вот: впервые видишь, а защищаешь, как будто знаком с нею всю жизнь. Узнаю тебя, Рогов. Ради иллюзорной романтики ты готов на всё. Но я же не иллюзия, я — реальность! И я спрашиваю тебя, Рогов: как долго она тут задержится?
— Не знаю, Марта. Ты же понимаешь, ее хотят убить.
— Ее — убить?! — с сарказмом произнесла Марта и замельтешила перед ним. — Не смеши меня, Рогов. Ты только посмотри на нее, посмотри внимательнее: она сама кого хочешь убьет! Какие глаза, отнюдь не ангельские! Хотя тебе нравятся такие, нравятся ведь, Рогов?
— Марта, ты выходишь за рамки приличия.
— Приличия? О каком приличии здесь может идти речь? А все это представление, весь этот цирк — не верх неприличия? Понавыдумывают себе несуществующий мир и тянутся к нему всю жизнь. Но я не такая, Рогов. Я реалистка. Я живу одним днем и не собираюсь из-за кого-то ломать себе шею.
Рогов не стал ее разубеждать. В чем-то она была и права, но в чем-то ее уязвленное самолюбие лилось через край. Они говорили сейчас на разных языках, но говорили и говорили, так что Рогов не мог даже сосредоточиться и обдумать все происшедшее. Да и вряд ли смог, не зная, в сущности, ничего: кто эта девушка и за что он ее так выгораживает перед Мартой, почему защищает.
В принципе, он мог бы сию же минуту выставить ее за дверь, помириться с Мартой, и его жизнь потекла бы дальше точно так же безмятежно, уверенно и определенно, как и прежде. Только вот что-то в нем никак не уступало, противилось этому логическому выводу. Но что, на этот вопрос Рогов так же не мог ответить, как не мог ответить и на десятки других, вереницей проносящихся в его голове.
Сейчас Рогов чувствовал, что сильно устал, что все ему начинает надоедать, что ему просто жизненно необходимо как-то остановить этот словесный поток Марты, не то у него совсем развалится голова и вылезут мозги.
— Чего же ты хочешь, Марта? — уже с отчаянием в голосе произнес он.
— Чего я хочу? Чего хочу? Хочу, — задержалась она напротив, — чтобы эта фифочка убралась отсюда. И немедленно!
— Это невозможно.
— Почему? — не сдавалась Марта.
— Потому что ей угрожает опасность.
Рогов был непоколебим. Где он взял эту силу? Но Марта использовала запрещенный прием. Она пристально посмотрела на него и спросила:
— Позволь, Рогов, а нам, нашим отношениям опасность не угрожает? Ты хоть поставил себя на мое место? Забавная картина, однако, получается. Я что-то лопочу, лопочу, выдумываю, оправдываюсь, а ты весь такой правильный, приличный, несокрушимый! Но почему, Рогов? Быть может, всё дело во мне? Быть может, я в чем-то не права? Скажи мне, я понятливая, я всё приму, но ты молчишь и сам не знаешь, что сказать. Неужели эта расфуфыренная гага так просто обвела тебя вокруг пальца, Рогов? Ты ведь вроде давно не мальчик? Убей меня бог, я ничего не понимаю. А может, просто-напросто не хочу ничего этого понимать. Не хочу и всё!
— Но Марта!
— Погоди, Рогов, погоди, я с тобой совершенно запуталась. Ты можешь хоть раз в жизни быть со мной откровенным до конца? Вот как на духу, сейчас же ответь, Рогов: ты любишь меня или нет?
Рогов глянул на нее, в ее остановившиеся глаза и тут же отвел взгляд: до чего банальным и избитым показалось ему сейчас это слово «люблю». Мы любим поесть, любим поспать, просто любим. Любим, любим, любим, — до заезженности! И почему этот подленький глагол хочет влезть буквально во все, где ему изначально нет места? Почему даже состояние влюбленности, единственное неописуемое колебание нашей тонкой души, мы передаем именно этим «заезженным» глаголом? Почему для этого поистине душевного состояния в нашем языке нет более однозначного и неповторимого слова, чтобы оно было ни на что не похоже и чтоб его невозможно было просто так, без всякой на то надобности употреблять?
— Молчишь? — с оттенком презрения прервала размышления Рогова Марта. — Я так и думала. Ты, Рогов, самый обыкновенный эгоист, и тебе совершенно наплевать на всё: на меня, на мои чувства к тебе, на людей, которые тебя окружают, и даже на эту потаскушку. Ты же и ее недолго будешь терпеть. Она скоро тебе надоест, потому что в том, твоем мире, всякая инородность упорно выталкивается вон.
Рогову становился неприятен этот разговор, он попытался прервать его, сказав:
— Марта, прекрати! — но только подлил масла в огонь.
Марта вспыхнула:
— «Прекрати, прекрати»… Надоели стоны Марты? Вам приятнее квохтанье кур? «Ей угрожает опасность… Она не может уйти…» Очарован сладким пеньем? Ну почему, Рогов?!
Двумя руками Марта схватила Рогова за ворот рубахи и затеребила его, давая понять, что это «почему» относится не к их разговору в частности, а вообще, ко всему сущему, как риторическое гамлетовское «быть или не быть».
Но и на этот вопрос Рогов не мог дать Марте ясного и определенного ответа: для него вдруг не только сегодняшний вечер, но и вся прошедшая жизнь показались окутанными густым, непроницаемым туманом.
«Чего ты от меня требуешь, Марта, — думал он, — если я даже сам от себя сейчас не волен ничего потребовать, ибо в данный момент так же плохо себя понимаю, как и ты меня».
— Молчишь? — меж тем продолжала пытать его Марта. — Как всегда. (Ухмыляется какой-то загадочной, «себе на уме» улыбкой.) Ты и в жизни,
