Lied uber dich - ghjha
Громкий визг, от ощущения белёсой и вязкой жидкости почти заглушит его, он нахмурится, успокаивающе проведя по чужим бёдрам. Пусть отрицает, пусть молит об удаче, она уже ничего не исправит, и едва она стихнет, он оставит её, отстранится, позволяя той упасть в кровать, склонит голову на бок, хитро в заплаканное лицо заглядывая, но не спешит высвобождать чужие руки. Пусть привыкнут хотя бы к ремню, пока те не оказались в кандалах.
Усмехнувшись, коротко проведя кончиками пальцев по чужой щеке, он отойдёт к столу, открывая чернильницу. Услышит тяжёлое копошение, снова одарив её мимолётным взглядом, она сейчас не встанет, а недовольное шипение можно будет проигнорировать.
Он должен оборвать все нити, что могли бы вести прямо к ней, что могли бы дать наводку на место, где её стоило бы искать. Он не позволит. Чернилами по бумаге выводит угрозу для всякого, кто решится искать её, для всякого, кто надумает вернуть её в объятия свободы.
Змея, зовущаяся ревностью капает в глаза своим ядом, полноценно рассудка лишая, и он принимает эту темноту благословением, широко улыбаясь, и чувствуя затылком страх застывший в глазах девушки, укладывает бумагу на стол, в середину, чтобы точно увидели.
Когда Кэйа уснёт, от них не останется и следа, когда Кэйа уснёт, он спрячет её в самой глубокой бездне, там, куда даже прокаженные создания не решаются засунуть свой нос, туда, куда никто из тех, кто может быть в силах ей помочь не доберётся.
Остаётся лишь дождаться, пока сомкнуться её глаза, а пока он отстёгивает плащ, накрывая им чужое обнажённое тело, оглядывает постель, примечая следы крови и усмехается.
Они вкупе с густым, почти острым запахом ноготков, красноречиво дадут понять, что им не найти её, что им не вернуть капитана Альберих, что сейчас из собственных ремней вырваться пытается. Это вульгарное одеяние было ей к лицу, однако, больше оно ей не понадобится.
Устроившись рядом, он позволит себе запустить руку в её волосы, мягко и ласково растрепав их, и плевать что девушка шипит о том, что ненавидит его, плевать на чужую сломанную жизнь, осталось лишь дождаться рассвета, расставит все точки над и, лишая её даже иллюзорной надежды на свободу и жизнь вне его кольца рук.
— Зато я люблю тебя, милая… — ответит он ей, замечая в чужих глазах сомнение и отчаянное желание ударить его, такого наглого вруна.
Жаль только то, что в его словах нет ни капли лжи, зато скверны в чужих желаниях — бесконечные океаны, в которых он с радостью утопит её.
— Дилюк… — тихо говорит она, мелко подрагивая и подушечками пальцев проводя по краям укуса, кусает губы, пряча лицо в подушке, не желая смотреть на рыцаря, чей взгляд на мгновение загорится гневом, но тут же утихнет, когда за окном начнёт заниматься рассвет, когда она всхлипнет, проклиная его за содеянное и сдастся, позволив себе на мгновение расслабиться, приластившись к чужой руке.
Дайнслейф вздохнёт, мягко проводя пальцами по чужой щеке, поднимается, собирая чужую одежду, всё же, им придётся останавливаться в паре мест, не смотря на то, что он сумел овладеть бездной, он не сможет за один раз перенести её так далеко, как он желает. И всё-таки… Он мягко улыбается, находя в соседнем помещении воду. Мочит в ней нечто похожее на полотенце. Возвращается к ней, обтирает ту, пока она разморенная потрясением и чужими действиями, обтирает чужие бёдра, стирая с них жидкость, целует её в лоб, и мягко улыбаясь, мягко трясёт ту за плечи.
— Рагнвиндр не придёт за тобой, — спокойно говорит он, беря в руки гребень. — Поднимайся, Кэйа…
Он не будет продолжать, надеясь на то что она не свернётся калачиком, не будет от усталости брыкаться, и когда она поднимается, закрывает лицо руками, усевшись на постели, он мягко прикоснётся зубьями в синеве, осторожно поведёт вниз, заставляя ту прищуриться, невольно приластившись, а потом она вздрогнет, едва тот закончит, осторожно целуя её в затылок. И неприятным жжением напомнит о себе чужая метка, заставляя её вздрогнуть, отползти от него, всё ещё озлобленно поглядев на хранителя ветви. Сглотнёт, замечая как поднимутся чужие уголки губ, а потом она проследит за движением чужих рук, кладущих рядом с ней её одежду.
— Не волнуйся о том, как объяснить своё исчезновение. Я написал им красноречивое послание о том, почему им не стоит даже думать о том, чтобы искать тебя… — опасно сверкнут чужие глаза, заставив её раскыть рот руками, она прижмётся спиной к стене, не веря своим ушам.
Это же Дайнслейф, что обещал ей стать любящим защитником!
Человек что позволил им запереть её, что позволил посмотреть на неё как на пищу для дерева…
Человек, что забрал её девственность и мечты…
Человек что обрезал все пути к отступлению и с мягкой улыбкой пытается заставить её поверить в чужие слова, поверить в то, что с ним ей будет хорошо и никто иной не сумеет защитить её ото всех невзгод.
А ещё она понимает, что он может заставить её повиноваться. Особенно когда чужая рука мягко проводит по низу живота, а потом мягко хватает её за руку, кончиком языка проводя вокруг безымянного пальца, чуть прикусывает, напоминая ему кто она, и где её место.
Тяжело вздохнув, она принимает свою одежду, медленно, от боли по всему телу, принимается одеваться, опустив взгляд. И почему только это всё происходит именно с ней? Почему именно на её голову свалилась участь пищи и выжившей в чёртовом кошмаре? И она прижимается затылком к стене, сдерживая крик.
— Ты не позволишь мне и попрощаться? — отчаянно и тихо спросит она, застегнув пуговицы на рубашки, а потом схватив того за руку, склонит голову, понимая, что не позволят, облизывает губы, и тут же отстраняется, продолжив, всхлипа она уже не сдерживает, как-то отчаянно поглядывая на алеющий восход.
— Нет, тебе стоит вообще забыть о том, как он выглядит и о том, что ты могла бы оказаться рядом с ним. Не волнуйся, я позабочусь о том, чтобы ты забыла его имя, — он говорит это спокойно, словно это единственно верный путь.
Одевшись, она позволяет себе заплакать, игнорируя вопросительный взгляд хранителя. Метка нещадно жжёт, заставляя съёжиться, обхватив себя за шею. Это действительно так похоже на рану… Вот только из увечий лишь следы чужих
