Бледная поганка - Елена Лабрус
Как уж он узнал, кто ему сообщил, об этом история умалчивает, но он поехал в деревню и привёз Кирилла в свою, такую же как у нас, большую пятикомнатную квартиру.
С год ушло на оформление бумаг по усыновлению. Своих детей у соседа с женой не было, и возраст был ближе к пятидесяти, но им не отказали. Так сосед и обзавёлся «сыном».
И относились они к приёмному, подумала я, слушая бабку, получше, чем некоторые к родным.
— А ты? — усмехнулся Кир. — Давно тут живёшь?
— Давно, — ответила я.
И мы оба засмеялись.
10
Так он ко мне и приходил — по жёсткой лиственничной доске. Так и уходил.
Где он учился, с кем постоянно дрался, чем занимался, я не знала и не расспрашивала.
Нам и так было о чём поговорить и чем заняться.
Когда никого не было дома, мы резались в игры. Игры и приставку приносил Варя. А телек в гостиной, большой, новый, купила мать.
Или шли в мою комнату, и он учил меня играть в покер и разным карточным штукам: руки у него двигались, как у фокусника — быстро, умело, точно.
В покер у меня получалось (это ведь чистая математика, хотя Кирилл утверждал: психология), а тасовать карты как он, мне не научиться за всю жизнь.
Когда надоедали карты, мы зависали в сети — комп мне купили по настоянию учительницы математики и информатики для занятий, и бабка редкий раз согласилась.
— Да ты крутышка, — восхищался Варя, когда я без труда вламывалась на платные сайты, обходила блокировки и пароли, в общем, делала самые обыденные вещи, которые казались ему удивительными.
А меня восхищали его смелость, открытость, лёгкость, прямота, дерзость, самоуверенность… в общем, мне нравилось в нём всё, но больше всего, что у меня появился друг.
Счастье моё, правда, длилось недолго.
Сначала его застукала бабка. Заставила соседа выкинуть доску, а меня первый раз в жизни сводили к гинекологу.
А потом в жизни Кира появились девчонки. Много девчонок, разных. И, конечно, проводить время с ними ему нравилось больше, чем с невзрачной соседкой, которой к тому же едва исполнилось двенадцать лет.
Втайне из-за шторы я подсматривала, как он курит на балконе. Иногда одетый, иногда совершенно голый. Как тискает этих смазливых мартышек, что, кажется, были от него без ума.
Совсем он меня, конечно, не бросил. Сделал дубликат ключа от нашей квартиры и приносил то пирожные, то умные книги. Приходил и просто поболтать, а иногда просил меня что-нибудь сделать: найти, посмотреть, узнать, «пробить».
Я была счастлива быть ему полезной и мечтала побыстрее вырасти.
Я доросла аж до тринадцати с половиной лет, когда его посадили.
Вместе с его отцом я поехала в тюрьму, вернее, в СИЗО (тогда мне были неведомы эти тонкости), и Варя рассвирепел.
— Ты зачем её притащил? — ругался он на приёмного отца.
Мягкий, интеллигентный (от Вари я узнала, что сосед — филолог, куратор какого-то музея, профессор кафедры зарубежной литературы, внук писателя), серый от горя, он поправил очки и извинился.
— А ты какого хрена припёрлась? — спросил он меня.
— Мы же друзья, — едва прошептала я. Таким злым я его никогда не видела.
— Мы не друзья, я тебе просто сосед. Убирайся и не смей приходить, — сказал Кир. — Никогда. Забудь, что ты меня знаешь. Забудь, как меня зовут. Забудь, что я существую.
Это было как пощёчина. Даже больнее, чем бабкина скакалка. И куда хуже.
Он разбил мне сердце. Вдребезги. На мелкие куски. И, возможно, навсегда.
Но я подумала, что ему очень страшно, он зол, потому что испуган, и его простила.
Нет так нет, ему и без меня было кому носить передачи.
Варицкому дали три года (что-то групповое: то ли избили кого-то, то ли ограбили, то ли кинули).
А мне было некогда носиться со своим разбитым сердцем.
Я убила свою бабку.
11
На самом деле, конечно, я её не убивала.
Не в том смысле, что хладнокровно и безжалостно расправилась.
Просто поймала скакалку, которой она очередной раз меня полосовала и дёрнула.
Что в её возрасте такие хрупкие кости, я, конечно, не знала. А что можно неловким движением сломать два позвонка и при этом ходить, похоже, не знали даже врачи. Они прописывали ей что-то от хондроза, от боли, от воспаления, когда она с трудом доходила до поликлиники, и только когда совсем слегла и её увезли на скорой, догадались сделать рентген.
Повреждения оказались необратимы, а может, её добила невозможность двигаться. Пролежав всего месяц, она умерла.
И в моей жизни начался ад.
Тогда мне было и не до Сомова.
С Сомовым мы вместе учились класса с пятого. Он был обычным мальчишкой, симпатичным, но не более того, и замечала я его не чаще остальных.
В классе восьмом он вдруг начал расти, мужать, меняться, обретая совершенную, скульптурную законченность черт и идеальное сочетание роста и длины стоп, ширины плеч и узости бёдер. Но когда вся школа болела им словно гриппом: девчонки помладше подкарауливали его на переменах и писали записки, девчонки постарше откровенно вешались, учителя вздыхали «Какой красивый парень!», я словно просидела всю эпидемию дома и не заразилась.
Знала, что он учится так себе (особенно ему не даётся информатика), встречается то с одной девчонкой, то с другой, играет в баскетбол (наверняка только благодаря ему трибуны собирали толпы фанаток), но мне было не до него.
Я — боролась за существование.
Бабка умерла, и мать стала пить.
Она и раньше порой прикладывалась «для настроения», только с бабкой не забалуешь, и мать не выходила за рамки обычных «по праздникам».
Но бабки не стало, и мать сорвалась.
— Это всё из-за тебя. Ты её убила, — поднимала она на меня мутный взгляд от стакана. — Если б не ты… Ты же всю жизнь мне испортила. Лучше бы ты умерла, а не она.
Длинные спутанные волосы, густые и тёмные — всё, что осталось от её красоты. Лицо покрылось морщинами и стало землистого цвета. Глаза потухли
