Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
Какое-то движение наверху заставило её прищуриться и всмотреться. Студёный ветер выдувал из её глаз слёзы, и сквозь их пелену Северга разглядела всклокоченную соломенно-русую мальчишескую голову, склонившуюся над краем обрыва. Чумазое веснушчатое личико, большие и странно спокойные, как у незрячего, глаза… Северга узнала паренька из деревни, которую она сожгла – сына знахарки, пострадавшей от копыт Дыма. Имя вертелось в голове юрким зайчишкой и ускользало.
– Что, пришёл поглядеть, как я упаду? – От жгучей, злобной горечи у Северги даже пересохли губы. – Ну, радуйся…
С обрыва донёсся голос мальчика:
– Я могу на время взять себе твою боль. Тогда ты сможешь бросить сюда свою верёвку и выбраться по ней.
Это было выше понимания Северги. Она ждала чего угодно – злорадства, мести, но только не помощи. Или… Ядовитым паучком на сердце шелохнулась догадка: неспроста всё это. Должен быть какой-то подвох.
Ладно. Даже если тут что-то нечисто, она потом с этим разберётся, а сейчас надо выкарабкиваться отсюда.
– Будь добр, сделай это, славный мальчик! – стараясь придать своему голосу как можно больше приветливости, крикнула Северга.
Ветер всё так же свистел и трепал кончик её косы, гнал стадо серых туч в небе, по поверхности воды бежала тошнотворная рябь волн – ничего не изменилось, кроме одного: голодное чудовище боли прекратило глодать руку Северги. Звенящая лёгкость ошеломила её на миг, и Северга, наслаждаясь ею, вслушивалась в свои ощущения. Чудо! Она пошевелила пальцами: рука чувствовалась словно слегка онемевшей, но повиновалась вполне сносно. Не теряя больше драгоценных мгновений, Северга нащупала верёвку и приготовилась бросать.
– Эй, парень! Привяжи конец к ближайшему дереву, – крикнула она вверх. – Да покрепче!
Добросить верёвку до края обрыва получилось не с первого раза: несмотря на отсутствие боли, рука двигалась с трудом, словно сквозь тесто, а не воздух. Преодолев деревянную неподатливость суставов и размахнувшись, Северга чуть не потеряла опору под ногами – вниз полетела каменная крошка, а измученная и усталая левая рука, цеплявшаяся за древесный корень, едва не разжалась. Моток взлетел, разворачиваясь в воздухе, и – о счастье! – упал на твёрдую землю где-то там, за пределами видимости Северги. Шорох шагов… Мальчишка взял верёвку и, вероятно, принялся привязывать её к дереву.
– Готово, – простонал он, склонившись над обрывом снова. В его голосе скрежетнуло страдание: похоже, он и впрямь взял себе боль Северги.
Навья подёргала за верёвку, проверяя прочность узла. Кажется, крепко. Трупно-бледная, с мертвенной фиолетовой сеткой жил, правая рука была значительно слабее левой, да и та устала держать её на отвесной каменной стене. В общем, обе руки испытывали не самые лучшие свои времена, но желание выбраться подставляло Северге невидимое плечо помощи. Скрежеща зубами от натуги и упираясь ногами в бугристые каменные складки, женщина-оборотень принялась подтягивать своё тело вверх.
До неё донёсся стон: должно быть, паренёк там корчился от боли.
– Потерпи, малец, – пропыхтела Северга. – Потерпи ещё, пока я выберусь…
Её тело не досталось на растерзание речным камням, вода не утянула её на дно: одна нога Северги в окованном сталью сапоге, звякнув шпорой, ступила на буреющую осеннюю траву, за нею последовала вторая, а рука в следующий миг стиснула горло мальчишки.
– Говори, гадёныш, что ты задумал? – приподняв его над землёй, прошипела женщина-оборотень. – Зачем ты мне помог?
Светлые и незряче-спокойные глаза не отразили и тени испуга, а боль запела спущенной тетивой и вернулась в тело Северги в полной мере. Прожорливый зверь вонзил ядовитые зубы в руку, и Северга, выпустив мальчишку, со стоном осела наземь. Колени упёрлись в траву, коса чёрной змеёй соскользнула со спины, и стальной шипованный накосник, служивший в бою чем-то вроде кистеня, больно ударил Севергу по пальцам. Она завидовала ногам мальчишки, так уверенно упиравшимся в землю, и его лохматой голове, подпиравшей собою серое небо; ей оставалось только дивиться прохладной осенней невозмутимости его глаз, в которых ей ещё мерещился колкий отблеск пожара. «Боско», – малиновым угольком обожгло Севергу его имя.
Содержимое желудка исторглось из неё мерзко-тепловатой, розовой струёй. Утробно икая и роняя с губ кислую слюну, женщина-оборотень прохрипела:
– Что тебе от меня нужно? Мой конь ударил твою мать, я сожгла твою деревню… Зачем тебе спасать меня?
Боско молчал, глядя на Севергу сверху вниз с этим своим чудаковатым спокойствием, так бесившим её.
– Ты – дурак? – рыкнула она. – Что уставился? Отвечай!
Но в том ли она была положении, чтобы требовать ответов? Она скрючилась в три погибели на траве, а Боско стоял прямо. Он не испытывал никакой боли, а она была отравлена белогорской дрянью и даже не могла впустить себе в ранку на ладони спасительную хмарь: та просто не приходила на её зов.
– Пойдём, я провожу тебя в дом, где тебе помогут, – сказал наконец мальчик.
– Так я тебе и поверила… – Севергу снова мучительно вывернуло, но блевать было уже нечем.
Пропитанный вонью смерти и гари плащ был расстелен на земле. Светлым, сладким пятном в этой смеси сиял запах Жданы: она лежала здесь, такая мягкая и податливая внешне, но затаившая несгибаемый стержень внутри. Такой ли уж несгибаемый? Испытать бы его на ломкость, узнать бы, из чего он сделан… Покорить эту женщину, прогнуть под себя, владеть ею, входить в неё, терзать и кусать, зализывать и зацеловывать раны, а потом снова мучить, пока этот непокорный колючий блеск в глазах не сменится мягкой, тусклой тенью подчинения. Хлестать плетью, чтобы белая кожа покрывалась алыми полосами; обвешивать драгоценностями и укутывать нарядами только для того, чтобы потом сорвать всё зубами и унижать в жестоких играх снова и снова, наслаждаясь властью…
Она ползла по следам своего коня, который не откликался на зов. Дым всегда прибегал, стоило только свистнуть; это горькое молчание ельника дышало скорбью, и Северга уже не чаяла найти коня живым. Пелена боли застилала мир, правая рука заледенела, скрючилась и походила на жуткую конечность мертвеца. Перекинуться в зверя не получалось, хмарь шарахалась от неё в стороны, а вместо крови по жилам текло расплавленное железо.
Наткнувшись на кучку праха, на которой покоилась сбруя и шлем Дыма, Северга застыла. Пальцы вцепились в траву, нутро скрутило жгутом, а с языка закапала жёлчь. Запах женщины-кошки огрел её вдоль спины, как кнут, а след белогорского оружия звенел в пространстве, впиваясь в душу злым жалом.
