Любовь как сладкий полусон - Олег Владимирович Фурашов
Стелла остановилась в нанометре от него. И потому грязный совхозный механизатор, подпёртый со спины блок-картером, ещё больше раскорячился, ещё сильнее развёл руки вширь, чтобы ненароком не прикоснуться к посетившему его светлому иррациональному видению…Однако Стелла оказалась реальной, живой, состоящей из крови и плоти. Она шелковистыми тёплыми губами прижалась к…губам Юрия, а затем отстранилась и пристально посмотрела на него, словно хотела навсегда запечатлеть в себе его лицо.
И вдруг Кондрашов заметил, что лишь теперь снежинки на ресницах девушки стали таять и чистыми, незамутнёнными капельками срывались на её щёки и исчезали, скользя по лицу. А быть может, и не снежинки таяли вовсе, ибо такие же кристально-чистые и безгрешные бисеринки задрожали в уголках её глаз, тоже ниспадая и струясь следом за первыми бусинками…
Стелла неслышно вздохнула, воспарила в пространство и беззвучно растворилась в проёме дверей ремонтных мастерских. Извне донеслось, как фыркнул мотором кропотовский УАЗик, навечно увозя из уральской тмутаракани Зимнюю Сказку в края иные.
И немедля косный вековечный порядок вещей накрыл мастерские: Иван Коколев смачно перематерился, заполучив таки увесистую «плюху» кувалдой от сыночка родимого, а его дюжий отпрыск обалдело охнул, одурачено вперившись на завалившегося под трактор родителя; Степан Кузьмин, отогнав отмашкой руки колдовское наваждение, стремглав бросился отковыривать от стены расплющенного колесом в лепёшку завгара Федю-третьего; Валентин Крючков, сложив воедино ладони, наподобие мусульманина, вершащего молитву, суеверно простирал их к потолку, надеясь, что Аллах вернёт ему неведомо куда исчезнувшее зубило…
И тотчас в цеху всё задвигалось и замельтешило, закрутилось и завертелось, зашумело и запыхтело, а на помещение опустились обычные производственные сумерки. Обыденность и рутина.
Глава седьмая
1
Кондрашову и на словах было безмерно трудно отречься от своей любви, а остаться без неё наяву оказалось непереносимо. Разбавляло страдания только то, что странные суетные вздорные люди постоянно тревожили его по пустякам, просили что-то сделать, поручали что-нибудь исполнить…И юноша, на полуавтомате апатично следуя поступающим командам, ощущал себя неполноценным существом, калекой, который внезапно обнаруживал то отсутствие ноги, то потерю слуха, то нехватку кислорода из-за сбоев в работе сердца…
Однажды молодого тракториста вызвал к себе директор совхоза.
– Здорово, хлопец! – сказал Бурдин, похлопав его по плечу. – Гляди-ка, как ты возмужал за последние дни! Тебя и не узнать: повзрослел. Проходи, садись.
– Здравствуйте, Анатолий Иванович! – вяло ответил тот, примостившись близ директорского стола.
– Юрий, читать мораль из-за известных событий и вашего с Виктором конфуза я уж не стану, – сказал директор. – Дорого яичко к Христову дню, а сейчас чего уж…Проехали…Надеюсь, навсегда…Пригласил тебя для мужского разговора. У меня деловое предложение. В Екменях люди ждут давно обещанного концерта, который сорвался по милости Лукина. А уговор, как известно, дороже золота: представление должно состояться. Что молвишь по этому поводу?
– Я – за, – лениво шевельнул пальцами Кондрашов.
– Он – за, – с мягкой иронией хмыкнул начальник. – «За» само по себе работать не будет, – добродушно пожурил он паренька. – Организовать надо. И я, честно говоря, надеюсь исключительно на тебя.
– На меня? – удивился юноша.
– Именно. Выручишь?
– Хм, – принялся вслух рассуждать озадаченный Кондрашов. – Лукина с его аккордеоном вполне заменит Володька Попов с баяном, он же с Пашкой Богдановым на гитарах сбацает, сёстры Гордины справятся и без Самохиной, некоторые номера снимем… Выступим по чуть усечённой программе. А балладу про Лёньку-кавалериста…кгм-кгм…я рискну исполнить. В общем, попробовать можно.
– Давай, Юрий, закручивай, – попросил его Бурдин. – По совхозу я приказ издам, завхозу скажу, что ты временный главнокомандующий по клубу и у меня на полном доверии. Если что – выходи напрямую на меня.
Доверие и ответственность за порученное интересное дело, востребованность людьми окрыляют. И Кондрашов постепенно так увлёкся, что подготовка к концерту с «остатками артдивизиона», а затем и успешное проведение самого мероприятия, чуть утолили душевную боль. Юрий постепенно начал «отходить», ещё не ведая, какой суровый жизненный экзамен поджидает его за крутым судьбоносным поворотом.
2
Если у человека разрушить головной мозг, то смерть его окажется мгновенной и безболезненной. Если у него вырвать сердце, то он отстрадается и удалится в мир иной пять-шесть минут спустя. Если изъять из организма мыслящего индивида печень, то кончина его будет мучительной и агональной – на протяжении долгих часов. Но если у любящего существа вытравливать из души самое светлое, то он будет издыхать в адских корчах в течение всей своей проклятой и осточертевшей судьбины. И избавление от инфернальных мук, переход в иное измерение он воспримет благостно, словно финальный аккорд, звучащий в его меркнущем сознании торжественным и спасительным гимном.
Земля остановила свой безостановочный бег.
В небе погасло Солнце…
Для Юрия Кондрашова сгинул белый свет…
В конце марта в Нижнюю Замараевку Марины Шутова привезла страшное известие: погибла божественно прекрасная, но до смерти невезучая в земном бытии Стелла Кораблёва. Её убила дочь высокопоставленного чиновника. Обкуренная тварь за рулём иномарки влетела на трамвайную остановку, где помимо девушки было много людей. Вместе со Стеллой погибло ещё два человека.
Смерть невинных людей – трагедия сама по себе. Но когда среди них любимый человек – трагедия перерастает в страшное испытание.
Насколько же Кондрашову было бы легче, когда бы Стелла была жива и счастлива, пусть и будучи любимой другим. Тогда воспоминание о ней медленно заживающей раной закономерно отболело бы в его душе. Теперь же мука навечно поселилась в нём, ибо любимая удалилась в мир иной, оставив свой образ в самой глубине его сердца! И наряду с пониманием безвозвратности утраты, на Юрия накатило ещё не вполне осознанное ощущение вины.
Отныне один лишь облик Стеллы согревал его душу, в остальном же на Земле стало пусто и бесприютно.
Кондрашов о гибели Стеллы узнал с запозданием, а потому не поспел на похороны. На городское кладбище он приехал утром следующего дня, положив на свежую могильную насыпь едва народившиеся подснежники с Тёплого ручья. И у места упокоения любимой, на пронизывающем мартовском сквозняке в лёгкой ветровке и с непокрытой головой, он пробыл до полудня.
Кондрашову жутко далось прощание со Стеллой. Однако, несравненно ужасней отозвалось осмысление на уровне повседневности того факта, что отныне любимой нет и уже никогда не будет под мглистым замараевским небом: ни в клубе, ни в конторе, ни в избушке, ни у Тёплого ручья. Ни за что впредь не затрепещет