Всеволод Шипунский - Камчатский Декамерон (СИ)

Ах, Ирина! Как по-кошачьи ленива ты была, когда я впервые снимал с тебя одежду! «Мой милый, — говорила ты томно, на "вы". — Если уж вам взбрело в голову меня раздеть, то делайте это нежнее!» О, как я старался, достигая неслыханных степеней нежности в расстёгивании пуговиц, крючков, в вынимании рук из рукавов, а уж торжественный процесс доставания из своих "ложементов" этих весомых, объёмных округлостей, которые не помещались в ладонях!.. Ничего подобного в руках я не держал; пара сокурсниц студенческой поры предъявляли мне свои маленькие нежные бутоны, но ЭТО было совсем другое… Это было похоже на маму… а я, маленький, мну ручонками эти упругости… молодая моя мама смотрит на меня, улыбаясь… нет, это Ирина… сквозь пальцы продавливаются плотные тёмные вишни… я присасываюсь то к одной из них, то к другой… типичный комплекс Эдипа, но молока мне не добыть… «Легче, легче, — с улыбкой просит Ирина, и комично озвучивает то, что, видимо, написано у меня на лице. — Ах, неужели всё это моё??»

…Как возлежала ты на моей узкой койке, абсолютно голая, с грацией Данаи оперев голову на локоть и скрестив вытянутые ноги! Каким горячим было твоё тело, которое я, стоя над ним в какой-то нелепой позе, оглаживал и обцеловывал! "Снимать с меня больше нечего, милый… Ты видишь всё. Ты доволен? Не будет ли ещё каких пожеланий?" — она просто веселилась, но для меня это звучало насмешкой над моей неопытностью, и это было невыносимо. "Будут! — резко отвечал я сквозь зубы. — Раздвинь ноги!". "О-о! какое нескромное жела…" — начала было она, но я мрачно глянул на неё и решительно расстёгивая ремень, коротко бросил: "Помолчи!" Она в удивлении замолкла; ноги её дернулись, чтобы разойтись, но остановились в нерешительности.

Сняв брюки, я аккуратно повесил их на стул и выровнял стрелки: в конце концов, обладать женщиной для настоящего мужчины — дело привычное, не мять же их из-за этого. Так же неторопливо я снял рубашку, затем, подумав, и носки. Ирина смотрела на меня уже без улыбки, я же всё больше входил в роль повелителя женщин, эдакого "мачо", и мне, человеку, в общем-то, интеллигентному, "умственному", это начинало нравиться!

…Неужели ЭТО было во мне запрятано?.. Принудить, продиктовать свою волю… И, главное, получить от этого удовольствие!…Или это есть в каждом? и мужская сексуальность неотделима от насилия?

Подойдя к Ирке со стороны ног (никаких поцелуев и нежностей), я ещё раз скомандовал: "Ноги! ну?!", и она молча подчинилась… Ноги её двинулись в стороны, расходясь всё дальше, колени пошли вверх, а бёдра раскрылись, как крылья золотистой бабочки, или как Золотые Ворота города, сдающегося на милость победителя.

Переступая на коленях, с грацией деревянного троянского коня, я вошёл в эти ворота и основательно там устроился, почувствовав под руками с обеих сторон упругость и послушность её бёдер. Затем, продев руки под её коленями, торжественно приподнял ей ноги, приспустил свои трусы, под завязку заполненные "мужской силой" и — приступил…

Тут читатель-мужчина меня, конечно, поймёт… Каждый вспомнит свои, те самые минуты, когда Она — такая влекущая и такая недоступная! — была распростёрта, наконец, перед вами обнажённая, немного испуганная вашим напором и понимающая, что никуда уже ей не деться, и что она — ваша. Это ли не апофеоз мужского счастья?!

«Гром Победы, раздавайся!» — любил, помнится, насвистывать в торжественные минуты один старинный русский барин…

Ну, а вы, дорогие читательницы?.. Неужели вы, рождённые женщинами, считаете себя обиженными природой и судьбой, поскольку в «битве полов» вынуждены терпеть постоянное «поражение»? Да поражение ли это?! Полноте! …Тонко, исподволь вести, завлекать это мужское чудовище, делая вид, что оно преследует вас по собственной воле, довести его этим гоном до сумасшествия и, наконец, нечаянно попасться ему в лапы, и с криком «А-ах!» отдать, швырнуть этому дикарю своё тело, с которым он начнёт вытворять такое, что и стены, обладай они зрением, покраснели бы. Но вам — вам будет не до того…

Потом Ирина признавалась, что в тот раз, не зная меня толком, немного забоялась: "Чуть пошутила — ты озлился! как бы не ударил, думаю… Лучше всё делать, что потребует… Грозным ты мне показался, милый!…А какой сильный! — льстила она, гладя меня по щеке. — Как распрыгался на мне! Я чуть не умерла!"

"Чуть не умерла" — это была, конечно, очень грубая лесть: крепкая, фигуристая Ирина Васильевна природой была создана для мужской любви. Просто в этом ей давно не везло. До того…

* * *

…Включив знакомую музыку и сообразуясь с требованиями момента, я быстренько «подтанцевал» Ирину к моей старой скрипучей кровати, на которую «элегантно» — как бы в танце — и опрокинул.

…Халатик распахивается сам собой, обнажая белую плоть. Заворожено глядя на открывшуюся картину, я быстро сбрасываю майку, одним махом спускаю спортивные штаны вместе с трусами и с трепетом приникаю к этому восхитительному, большому, почти материнскому для меня телу. Ира откидывает голову и закрывает глаза, отдавая себя полностью во власть моих разнузданных инстинктов…

— Ой, ой, ты, чёрнЫй поЕзд,

- зАбрал мОю милуЮ…

поёт развесёлый Жоржи Марьянович, переставляя ударения.

— Вж-вжик, вж-вжик — в том же ритме вторит ему расшатанная деревянная кровать, и расслабленное тело моей Ирины Васильевны всё более оживает: сначала она только слегка постанывает, поцарапывая мою спину, затем, прогибаясь, начинает пятками массировать мне ягодицы — всё сильнее, и сильнее… ну, и так далее, «процедура» известная.

Но заканчивает её она обычно своей, фирменной, так сказать, «фигуркой», приводившей меня в исступление. Моя нимфа сооружает некое подобие детской качалки: вцепившись в собственные ступни, она раскачивает себя, энергично поддавая задом.

«Движения динамически экспрессивны» — хладнокровно заметил один профессор-сексолог, наблюдая нечто подобное — в научных, конечно, целях! — в своей лаборатории (бедные любовники, облепленные датчиками!). «Какая экспрессия!» — восклицал в подобном случае и сам Чехов устами своего героя.

— Ух-х!! — Ух-х!! — Ух-х!! — Ух-х!!

Отличаясь, в сравнении с Ириной, легковесностью, я порхал над ней, как бабочка над цветком, или как мальчик-жокей над галопирующей кобылой. Мозги мои радостно подпрыгивали, в голове было пусто, я пребывал в раю…

— Ух!! — Ох!! — Ох-х!! — О-о-о-о!!

Всё!.. Какое-то время я нахожусь в полной прострации, а затем, как космонавт после испытания на тренажере, пятясь, сползаю с моего горячего, ещё тяжело дышащего "вибростенда". Медленно, как Земля в иллюминаторе, подо мной проплывают прекрасные "холмы" и "долины" моей Ирины Васильевны; неожиданно близко возникают тёмные локоны с натуральным каштановым отливом и все замечательные подробности её устройства, от чего я в смущении отвожу глаза, успевая, однако, заметить кое-что ещё… некие клочьям пены на прибрежных скалах… после могучих ударов волн… "Боже, что я наделал!" — ужасаюсь я, но исправить уже ничего нельзя, и я "отпадаю" от неё, как сухой лист от дерева. Однако ничего страшного не происходит: Ирина не проклинает меня за такое надругательство; впадая в сон, я совершенно не слышу, как она уходит. Остаются только запах её духов и состояние эйфории во всём теле. Потом проходят и они…