Елена Арсеньева - Царица любит не шутя (новеллы)

Мятеж кончился полным разгромом стрельцов под Воскресенским монастырем. Боярин Шеин, победитель, подводил под пытку каждого, схваченного в плен, домогаясь свидетельств против Софьи, однако стрельцы молчали о ней. Даже о тех письмах, чтение которых сами слышали, молчали. В это время примчался из заграницы алчущий крови Петр и возобновил следствие. Ему нужно было, чтобы Софья оказалась замешана в деле! От стрельцов перешли к допросам женщин царевны, но даже вымученные пытками признания их были неубедительны.

Петр сам явился допрашивать сестру. Софья держалась с таким достоинством, каким не обладала даже во времена своего недолгого царствования. Сказала только, что письма, которое стало причиной к розыску, она никому не писала и не посылала, тем паче в стрелецкие полки. А что ее звали на престол, так разве это дивно? Она ведь была правительницей несколько лет… за малолетством своего брата Петра. Разве он забыл?

«Брат Петр» ничего не забыл и ничего не мог поделать против сестры, хотя изводил стрельцов пытками. Единодушное их молчание казалось ему сговором, запирательством… Где ему было знать, что стрельцы таким образом отдавали долг той, которую предали девять лет назад!

В последнем порыве ярости и мстительности Петр велел повесить вокруг Новодевичьего монастыря 195 стрельцов. И мертвые глаза их смотрели в окна кельи Софьи пять месяцев кряду.

По приказу Петра царевну постригли в том же монастыре под именем инокини Сусанны. На карауле возле монастыря стоял караул из сотни солдат. Посещения сестер-царевен были разрешены только дважды в год. Выходить инокине Сусанне никуда не велено, переписку ни с кем вести не велено, слушать пения певчих не велено — сестры в монастыре довольно хорошо поют!

Может быть, если бы она повинилась, если бы попросила прощения, пала бы в ноги… Гордыня, говорят, смертный грех. Но она так не думала.

Она думала о другом. О том, например, что не вправе искать добра в саду, в котором сама сеяла только зло. Она желала унижения, поражения, смерти брату — дивно ли, что он желает ей того же? Какою мерою мерите, такою и вам отмерится… Окажись Петр в ее руках, она бы его не пощадила. Еще спасибо, что он по мере сил своих щадил ее женское достоинство. В конце концов, он оказался достойным противником этой женщине, которая была сильнее всех своих мужчин, вместе взятых. Кроме одного — самого последнего, самого любимого, верного, самоотверженного…

Ах, кабы встретиться им с Федором раньше, кабы не судьба ее горькая — судьба царевны, обреченной на монастырское заточение! Ведь все, что она делала, сделала, было лишь для того, чтобы от этого заточения избавиться!

Ну справедливо ли, что мужчины сами вынудили ее бороться против себя, а теперь сами же и наказывают? Ну разве справедливо, что Петр блудодействует когда и с кем хочет, сердцем греется о кого хочет, а женщине сего не дано? Ну разве справедливо?..

Эх, уродись она нежной красавицей — глаза с поволокою, стройный стан и ни единой мысли в голове, — может, ей было бы проще жить? И счастливее? Но она уродилась такой, какая есть, — и получила то, что получила.

Разве это справедливо?!

А впрочем, Софья прекрасно понимала, что не дождется от жизни справедливости. Справедливость — это тоже для мужчин!

Ее не морили голодом — Петр отпускал на содержание достаточно денег. А впрочем, жизнь узницы-монахини была уже кончена, смерть ее оставалась лишь вопросом времени. Но она была слишком горда, чтобы дать ненавистному брату одержать над собой верх. Да, он одолел ее, да, он отнял у нее все, что было ей дорого, отнял всех, кого она любила, отнял даже имя ее, назвав Сусанной…

Однако инокиня Сусанна все же перехитрила своего гонителя. Накануне смерти она приняла схиму. Вновь нареченная схимонахиня Новодевичьего монастыря стала зваться… Софьей.

Под этим именем — своим именем! — государыня-царевна Софья и покинула сей мир.

Ночь на вспаханном поле

(Княгиня Ольга)

Олень уходил, убегал, уносил сиянье полдня на своих молодых, роскошных рогах. О, это был не простой олень — олень-кесарь, зверь-князь! Да, он бежал, он спасался от охотника, но в самом беге его — легком и стремительном — чудился Игорю вызов. Так день уходит от ночи, так лето уходит от зимы, а жизнь — от смерти. Чудилось, не страх придает великолепному зверю прыти, а желание непременно показать человеку, кто воистину властен в этом лесу.

Но Игорь никак не верил в неудачу. Да и не мог поверить! Что с того, что он еще молод? Его отец, великий Рюрик[24], был победителем, и пестун его Олег[25] — победитель, и он рожден быть победителем. Он воспитан и взращен таким, он привык брать не то, что плохо лежит, а то, ради чего надо и кровь пролить, и хрип надорвать, и плечи натрудить, размахивая обоюдоострым мечом, и принимать в лицо последнее проклятие умирающих врагов вместе с их дыханием, и видеть, как жизнь исходит из их обезглавленных тел… И если он вкупе с Вещим Олегом склонил к пятам своим соседние племена, если он топтал хазар и древлян, наводивших страх на слабосильных, так что был ему этот непокорный олень? Еще одна стрела, еще один бросок коня… и зверь будет побежден!

Но стрелы улетали впустую — толком прицелиться не удавалось. А конь засекался, ронял пену с удил, хрипел и косил на всадника красным злым глазом, словно молил о пощаде, словно пытался вразумить: остановись! Не все твое на свете! Не все можно взять силой!

Но всадник не понимал, не хотел понимать. И остановил его не разум, не осторожность. Остановила неумолимая река.

Игорь знал — среди местных жителей она звалась Великой.

Олень, ни на миг не сбавляя хода, возмутил легкими ногами спокойную воду и поплыл, грудью раздвигая плотную серую волну, — закинув горделивую голову, поплыл на другой берег.

Игорь направил коня следом, но на кромке прибрежной травы скакун его рухнул на колени — словно взмолился о пощаде.

Молодой князь скатился с седла, вскочил, ощерился зло. Заметался по берегу. Нечего и думать гнать коня в воду — не выдержит, издохнет. Но ему не жаль было доброго коня, не встревожился он и за свою судьбу: как выберется из леса пешим? Хорошо бы протрубить в рог, кликнуть отставшую свиту, но рог был потерян где-то в лесу, во время этой безумной, безумной скачки.

Да не все ли равно? Игоря все еще дурманил угар погони.

Оленья голова маячила впереди, дразнила, манила. Чудилось, она плавно перекатывается по волнам. Вот еще совсем немного — и зверь ступит на противоположный берег, стряхнет с крутых боков воду и, бросив на неудачливого преследователя последний безразличный — даже не презрительный, а именно безразличный! — взгляд, скроется в чаще.