Лора Эллиот - Танец на закате

И Энди опять с огромным трудом поборол желание оказаться на полу рядом с ней и сжать ее в руках. Просто обхватить и держать, чтобы она перестала грустить.

Но ему пришлось вернуться на диван. Влюбленная русалка тосковала по другому…

Чай оказался очень странным, неопределимым на вкус напитком, который все же приятно согревал. Гроза миновала. В окно врывался прохладный ветерок и слышался шелест моросящего дождя. Его гостья какое-то время молча отхлебывала из чашки и, казалось, ни о чем не думала. Он уже собирался предложить ей перебраться на диван и устроиться на ночлег, как она снова ошеломила его вопросом.

— А скажи честно, я тебе нравлюсь?

Энди растерялся. Что за глупый вопрос?

— Нравишься, — ответил он и едва удержался, чтобы не добавить «очень».

— И ты думаешь, что такую, как я, можно полюбить?

Он видел, как она отодвинула от себя чашку и выпрямилась. Ее глаза округлились, губы слегка приоткрылись. Казалось, она приготовилась проглотить все, что он сейчас скажет.

— А почему нет? Ты — красивая… тонкая… чувствительная…

— Тогда почему он этого не видит?

В ее голосе снова было много страсти и отчаяния. Энди не сразу нашел ответ на этот вопрос.

— Ну… может, потому… что не всем дано это видеть. Так же, как не всем дано любить.

Она закачала головой и опустила глаза.

— Я знала…

— Что? — невольно вырвалось у него.

— Ничего. Это личное. — Она прикрыла глаза, и на ее губах появилась едва заметная улыбка.

Что такое она знала, осталось для Энди загадкой. Еще большей загадкой осталась ее улыбка. Странная какая…

Они опять пили чай, а когда он снова поймал ее взгляд, ему показалось, что она больше не грустит.

— Слушай, а у тебя не найдется чего-нибудь пожевать? А то у меня живот сводит от голода. — Она приложила руку к животу и по-детски нахмурилась. — Последний раз ела еще утром.

— Конечно, найдется, — оживился Энди. — В кухне полно еды. Хочешь, сварю тебе спагетти?

— Нет-нет, спагетти — это долго. Мне бы просто хлеба.

— Хлеб с сыром, пойдет? Сандвичи?

Она кивнула и улыбнулась легко и светло. И от этой ее улыбки Энди снова захотелось невозможного. Но единственное, что он мог позволить себе сделать для нее, это накормить. Он вскочил с дивана и бросился на кухню. А когда через несколько минут вернулся с двумя толстыми сандвичами с сыром, застал свою гостью лежащей на полу калачиком. Подложив под голову сложенные ладони и накрывшись полотенцем, она спала.

— Мадемуазель… Ваши сандвичи… — Он поставил тарелку с сандвичами на пол.

Она не отреагировала. Он снова позвал, уже чуть громче, и только убедился, что она спит. Мадемуазель. А как еще он мог обратиться к ней? Русалка? У нее наверняка есть имя, которое он до сих пор не удосужился узнать. А теперь она спит.

Энди растерялся: оставить ее спящей на жестком полу было как-то неправильно. Нужно перенести ее на диван…

Несколько минут он просидел на полу, просто любуясь покоем ее красивого лица, изгибами ее тела. Кто бы мог подумать? В его бунгало на полу спит женщина, а он сидит и любуется ею. Посреди ночи.

Наконец он решился. Затаив дыхание, склонился над ней, осторожно просунул одну руку под спину, а вторую — под согнутые коленки. Медленно поднял и пошел к дивану. Она спала доверчиво и крепко. Уложив девушку на диван, он тут же метнулся в спальню за пледом. Укрыл ее, а потом еще несколько минут простоял над ней, не в силах сдвинуться с места.

Его сердце молчаливо изливало благодарность к загадочной гостье. Ведь это благодаря ей в нем поселилось столько неясных добрых чувств.

Наконец, пожелав ей сладких сновидений, он погасил свет и пошел в спальню.

Глава 2

Энди проснулся на следующее утро с ощущением какого-то нелогичного, граничащего с безрассудством подъема в душе. Ему хотелось самых необычных для него вещей: петь, танцевать и даже летать, если получится. А больше всего ему хотелось увидеть свою ночную гостью, русалку. Может, она все еще в его доме?

Он вскочил с постели, запрыгнул в шорты и влетел в гостиную…

Но она ушла. Об этом говорит ветер, врывающийся в незапертую дверь и треплющий штору. Она ушла. И с этим ничего не поделаешь. Она должна была уйти. Она пришла, чтобы уйти. И то, что теперь примешивается к его радости, — досада, обида, грусть и еще какое-то чувство, которое не поддается оценкам разума, — не имеет смысла. Все это пройдет, как вчерашняя ночь. И ему просто нужно смириться с фактом.

Он принялся разгуливать по гостиной, осознавая, что за прошлую ночь что-то изменилось в его жизни. Прежде всего, его больше не заедала скука. Он испытывал что-то новое. Как будто вчерашняя гроза и полуночное явление русалки что-то перекроили в его душе. Он был полон странного энтузиазма, будто готовился к какому-то большому событию в своей жизни.

Наконец, когда его эмоциональный подъем сменился голодом, он забрел на кухню. На стойке — пустая тарелка из-под сандвичей, которые, видимо, были сметены с нее утром. Прекрасно, она позавтракала. Перемытые чашки аккуратно поставлены на полку. Как мило, она хозяйничала. Он остановился посреди кухни, надеясь уловить в воздухе более тонкий след ее присутствия в этом доме — ее запах. Но он оставался теперь только в его памяти.

Она ушла, снова зачем-то напомнил себе Энди.

Но это не значит, что он сможет обойтись без завтрака. Он поставил на газ чайник. И не значит, что можно не умываться.

Энди переступил порог ванной и услышал, как что-то громко хрустнуло под его пяткой. Затем раздался его собственный вопль:

— А-а-а! Черт! И что за дурная привычка врываться в ванную, не включив света!

Щелкнул выключатель, и на полу, там, где только что стояла его пятка, обнаружились осколки раздавленного колпачка от губной помады.

Энди почесал затылок: еще один след присутствия женщины в доме. Хотя у той, что была здесь вчера, никакой помады с собой не было. И если вспомнить ее губы, ей вообще не нужна никакая помада. Ее губам, если вспомнить их, нужны только поцелуи. Много поцелуев.

Но это не его проблема. И он вернулся к колпачку. Выходит, под его пяткой сейчас разлетелся колпачок от помады, которая стояла на подзеркальнике, вероятно, забытая одной из подружек хозяина. Ничего страшного.

Энди поднял глаза на зеркало. И впервые не смог разглядеть в нем собственного отражения. Его черты искажали танцующие по поверхности зеркала алые знаки:

«Я никогда не забуду твоей доброты!»

Имени под надписью не было. Зато там было нарисовано сердце, пробитое, как полагается, стрелой Амура, но при этом не кровоточащее, а сияющее алыми лучами.