Элайн Кофман - Лишь небеса знают

Налив в тазик воды, Элизабет намочила полотенце и положила его на лоб Тэвису. Через час у него началась лихорадка. Он горел как в огне, его била до того сильная дрожь, что она испугалась. Сев рядом, Элизабет склонилась над ним и крепко обняла, пытаясь снять озноб.

— Только не сдавайся, — прошептала она, а потом стала рассказывать, что скоро они будут гулять по берегу с Вилли, и вообще делать многое, ради чего стоит жить. Ей вдруг пришло в голову, что в те годы, когда она ничего не знала о нем, она не представляла себе, что он может умереть. 3арывшись ему в шею, она объясняла, как много он для нее значит, и угрожала не простить, если он умрет.

— Я не отпущу тебя, ты не уйдешь так легко, Тэвис Маккинон. Ты задолжал мне, как следует задолжал, и я получу свое. Я не отпущу тебя, слышишь? Не отпущу!

Элизабет не знала, сколько времени она просидела возле него, но когда он затих, почувствовала, что левая рука у нее совсем онемела. Кряхтя как старуха, она с усилием выпрямила спину. Она еще долго наблюдала за ним, чувствуя, что что-то изменилось между ними и в ней самой, и решила, что ее не устраивает такая перемена теперь, когда она научилась мириться с пустотой.

«Только бы мне не полюбить его снова», — думала она, понимая, сколь тщетны были все ее попытки убедить себя, что он больше ей не нужен и что она и не переставала любить его.

Отогнав глупые мысли, неуместные возле постели больного, а, возможно, и умирающего, Элизабет до утра не отходила от него, смачивая каждые пятнадцать минут полотенце у него на лбу прохладной водой. Однако, несмотря на все ее усилия, доктор Кэрвер сказал утром, что состояние Тэвиса ухудшилось.

Лихорадка продолжалась три дня, в бреду он произносил названия частей корабля и давал инструкции рабочим. Правда, однажды Элизабет показалось, что он упомянул и ее имя. Он ничего не ел, и она сказала об этом доктору.

— Я последователь Грейвза, — ответил Кэрвер, — и верю в то, что лихорадку надо кормить. Заставляйте его есть, миссис Маккинон.

Элизабет послушалась совета, и, как только Тэвис открывал рот, она подносила ложку и заставляла его сделать глоток. И лихорадка сдалась.

Сидя с вязанием в руках, она вдруг услышала:

— Мне показалось, что вы ангел.

Вздрогнув, она подняла голову и увидела, что глаза у него открыты и взор ясен. Слезы ручьем потекли по ее щекам. Она плакала так, словно хотела выплакать накопившиеся за всю жизнь горести.

— Я назвал вас ангелом, а вы расплакались, — огорчился Тэвис. — Я никогда вас не понимал и, судя по всему, не пойму. Но это и не важно. Вы нужны мне, и этого достаточно.

Ничего не ответив, Элизабет выбежала из комнаты, так как его слова задели ее за больное. Через полчаса, умывшись, она вернулась и снова взялась за вязанье, как будто ничего не произошло.

На следующий день, когда она стала кормить его, он неожиданно сказал:

— Все. Больше не буду. Я сыт.

Помня совет доктора Кэрвера, она поднесла к его рту еще одну ложку. Тэвис увернулся, проворчав что-то насчет того, что ей доставляет удовольствие мучить его. И снова она вспомнила мудрого доктора, утверждавшего, что капризы больного — хороший признак.

Через два дня она забрала его из госпиталя и перевезла в дом тети Фиби. Три недели прошло после несчастного случая, три недели, как не стало деда.

Поначалу дома все шло гладко. Тэвис был по-прежнему прикован к постели и слаб. Но постепенно силы возвращались к нему, и доктор Кэрвер разрешил ему понемногу ходить на костылях. Вот тут-то и начались неприятности. Одно дело — Тэвис беспомощный и неподвижный, другое — передвигающийся по дому. Днем, пока миссис Уилоуби находилась у них, было еще терпимо, но после обеда она уходила, и тут начиналось самое трудное.

Тэвис никак не желал рано ложиться спать, а когда Элизабет говорила, что устала и хочет отдохнуть, требовал, чтобы она оставалась с ним.

Как-то раз, отпустив миссис Уилоуби, Элизабет пришла в музыкальную комнату, где он сидел, положив на стул больную ногу. Весь день он ужасно капризничал и раздражался, и Элизабет боялась, что выйдет в конце концов из терпения.

Сев в кресло-качалку возле камина, она взяла вязание, подбросила несколько поленьев в огонь и принялась за дело. Не прошло и нескольких минут, как он ворчливо сказал, что ее качалка скрипит и мешает ему сосредоточиться. Элизабет перестала качаться, но не подняла головы, ощущая на себе его враждебный взгляд.

— Элизабет?

Она посмотрела на него и неожиданно увидела виноватое выражение на его лице, которое тысячу раз наблюдала у Вилли, после того, как тот совершал что-то недозволенное. Как ни странно, Тэвис даже сделал попытку улыбнуться.

— Я хочу попросить прощения, — продолжил он. — Когда становишься раздражителен до того, что тебе самому делается тошно, понимаешь, каково окружающим. Мой организм совершенно расстроен. Если я не ем, вы насильно заталкиваете в меня пищу. Если я ем — меня тошнит. У меня уже неделю понос. Проклятые костыли до того натерли мне подмышки, что мне хочется швырнуть их в воду бостонской гавани. Я злюсь не на вас, Элизабет, поверьте, — он тяжело вздохнул. — Я знаю, сколько вы для меня сделали, и я у вас в долгу.

— Но это я виновата в том…

— Не говорите так. Я сам поехал с вами, вы тут ни при чем. У вас не было выбора.

— У женщины всегда есть выбор, — попробовала пошутить она, — но не забывайте, что я настаивала на том, чтобы забрать с собой дедушкину лодку, — добавила она уже серьезно.

— Я и забыл про лодку. А вам удалось притащить ее?

— Да, благодаря вам.

— Не стоит благодарить меня. Вы и так за все заплатили.

Считая петли, Элизабет думала о времени, которое они провели здесь, в Бостоне. Едва ли она сумела бы узнать Тэвиса так близко, если бы ей не пришлось стать его сиделкой. Как сильно отличалась жизнь с реальным человеком от девичьих фантазий. Не слишком много романтического было в том, как он говорил, что натер подмышки или что его неделю мучает понос, и все же никогда прежде не был он ей более близок. Продолжая вязать, она с трудом удержалась от улыбки. Тэвис молчал, и, исподтишка посмотрев на него, она увидела, что он задремал, откинув голову на спинку кресла и немного приоткрыв рот. В точности как Вилли. «До чего же они похожи, — думала она, — просто невероятно. Взрослый мужчина спит в точности как ребенок». Элизабет сама не заметила, как начала рассуждать вслух.

— Знаешь, все так странно, — произнесла она, — мы вместе, и в то же время далеки друг от друга, как никогда. Я все еще люблю тебя. Я всегда любила тебя и всегда буду любить. Я помню, как когда была маленькой, лежа ночью в постели, смотрела в окно на звезды и думала, что ты тоже сейчас на них смотришь, и мне казалось, что они как-то связывают нас. Возможно, я во всем виновата. Я сама все придумала и не могу найти выхода. — Почувствовав, что слезы жгут ей глаза, Элизабет подняла руки и приложила их к вискам. — Боже, как я хотела, чтобы ты был со мной, но только не так. Что я могу сделать? Как мне исправить то, что я натворила?