Собственность мажора - Кристина Зайцева
Я же не подыхаю. На фиг мне тут оставаться?
– Хе-хе, – посмеивается врач, посмотрев на меня, как на слабоумного. – К сожалению нет, Никита Игоревич. Мы же не хотим, чтобы трещина в ребре стала полноценным переломом, да?
– Я должен отвечать? – спрашиваю, глядя на него с каменной рожей.
Он вздыхает и прожевывает, как маленькому:
– Переломы ребер чреваты повреждением внутренних органов, нужен максимальный покой, пока мы не удостоверимся в том, что вашим внутренним органам ничего не угрожает.
– Я это понял. Могу дома соблюдать полный покой, не проблема, – смотрю на него не моргая, но он, сука, непробиваемый!
– Домой всегда успеете. А вот поесть надо, – кивает на раскладной больничный столик, перед моим носом.
Я не знаю почему, но у меня нет аппетита. И то, что передо мной стоит тарелка овсянки и, мать его, стакан килеся не при чем. Я не хочу есть в принципе, а не потому что не хочу есть это бесцветное дерьмо.
– Уберите, – смотрю в потолок.
– У вас пониженный сахар. И капельницу все же придется поставить.
– Нет, – отрезаю. – Обойдусь.
– Вы что же, уколов боитесь? – поддевает он.
– Не боюсь, – буркаю. – Но я как-нибудь выкарабкаюсь без вашей глюкозы.
– Тут у нас более сложный комплекс препаратов. Поможем вашему организму мобилизоваться и активно регенерировать.
– Обойдусь, – повторяю, закрывая глаза.
На фиг мне эта капельница. Мне двадцать два. Я не сомневаюсь в том, что мой организм и сам справится, без двухчасового лежания под сраной капельницей.
– Уберите, – повторяю, прося убрать от меня подальше еду.
Можно попытаться заснуть, но это трудно сделать, когда тебе с самого утра выносят мозг.
– Что же с вами делать, молодой человек? – печально спрашивает доктор.
– Домой отпустите, – предлагаю свой вариант.
– Упрямый какой, – цокает он языком. – Валентина, забери еду.
Алиллуйя.
Даже не видя, знаю, что медсестра пыхтит. Она меня ненавидит. С семи утра пытается мне капельницу поставить, а уже почти одиннадцать. Что мне здесь делать целые сутки?
Отец с утра заезжал, ноутбук привез.
Я бы удушился, если бы ко мне поток визитеров выстроился. Мое нахождение здесь я попросил не афишировать, хотя отец меня пытался прогнуть и узнать, кому я этим обязан. Нет. С тем, кому обязан, я разберусь сам. Решу как, когда мозги перестанут быть, как этот кисель в стакане.
Открыв глаза, угрюмо смотрю в окно.
Я здесь пятнадцать часов, и предпочел бы дома лечиться.
Медсестра тащит поднос с едой к двери, а когда открывает, слышу тихое;
– Ой… извините…
Тело встряхивает.
Если для его мобилизации нужна капельница, то вот сейчас оно моментально мобилизовалось само.
Дернувшись, хочу сесть, но все что выходит – жалкая попытка принять вертикальное положение.
– Ммм, задница… – хриплю от боли, падая назад на подушку.
Врач удивленно смотрит на дверь, чтобы понять, от чего меня так подкинуло.
Щеки горят, как у девки. От стыда за то, что так позорно спалился, но там в дверях, теребя в руках бумажный пакет и осматриваясь огромными голубыми глазищами, стоит Алёна.
Воздух галлонами вырывается из моего носа, пока осматриваю ее всю. Белый свитер, красные джинсы, взволнованное бледное лицо.
Я никогда не чувствовал себя побитой собакой. И физика здесь не при чем. Я чувствую себя загнанным под скамейку псом, так боюсь, что она меня… не простит.
Смотрю на неё, не моргая, и в своей ватной башке прошу только об одном – чтобы не уходила.
Ее распахнутые глаза мечутся по палате и оседают на мне. Осматривают мой перевязанный торс, мое истоптанное лицо. Сброшенное на пол одеяло, мои ноги в спортивных штанах.
«Только не уходи», – обращаюсь к ней в своей голове, но даже мысленно мой голос звучит жалко. – «Не уходи от меня».
Я все исправлю… Сделаю все, что угодно.
Переведя глаза на врача, она еле слышно лепечет:
– Здрасте…
– Добрый день, – отвечает тот. – Родственница?
– Я… – теряется она, посмотрев на меня. – Нет… нельзя?
– Ну почему же, – миролюбиво тянет тот. – Проходите.
Она топчется в пороге, а у меня гребаный ком в горле.
Боюсь даже рот раскрыть, чтобы не спугнуть, поэтому просто смотрю. Мечтая, чтобы оказалась рядом. Чтобы дала к себе прикоснуться. Чтобы трогала меня в ответ. Чтобы осталась здесь со мной хоть до ночи.
Она нужна мне.
А я нужен ей.
Иначе не пришла бы.
Как нам выбраться из этого дерьма, Оленёнок?
Я придумаю…
Делает шаг вперёд, глядя на поднос с едой в руках этой приставучей медсестры.
– Не хочет есть, – зачем-то говорит она Алене, кивая на поднос.
– Да? – тонко спрашивает та, покосясь на меня. – Почему?
– Не с той ноги барин встал, – сообщает медсестра.
– А… ясно… – переминается Алёна с ноги на ногу, а потом протягивает руки и забирает у нее поднос. – Можно?
Кошусь на врача, ерзая по матрасу.
Улыбается.
Опустив глаза, Морозова подплывает ко мне и возвращает поднос на раскладной столик, переброшенный через мой живот.
– Что ты тут устроил? – спрашивает, понизив голос.
Поднимает глаза, и я в них тону.
Сжимаю в кулак руку, чтобы убить бешеное желание дотронуться. До ее белых как снег волос. До бархатной кожи на бледной щеке. Я знаю, как ее кожа пахнет. Знаю, какая она на вкус и ощупь. Хочу ее мягкие губы на своих и везде, где она захочет. Я сделаю все, что она захочет.
– Привет… – говорю тихо, глядя на нее исподлобья.
Закусив губу, она скользит глазами по моему лицу.
Я выгляжу максимально хреново. И вижу, как дергается ее рука, будто она хочет до меня дотронуться, но решает этого не делать.
От тоски хочется выть.
– Привет… – отводит от меня взгляд.
Взяв ложку, протягивает мне со словами:
– Ешь.
Подняв глаза, ловлю горящий злорадным ожиданием взгляд медицинской сестры.
Офигенный концерт.
Жую долбаную овсянку, запивая киселем.
Присев, Алёна поднимает с пола одеяло и кладёт его на кровать. Ставит на стол рядом с тарелкой бумажный пакет, от которого пахнет нереально вкусно.
– Валя, – слышу над своей головой. – Готовь капельницу.
Не реагирую, ухватившись глазами за тонкую руку, лежащую рядом с моим бедром.
Отойдя к окну, обнимает себя руками и отворачивается, когда в мою вену загоняют иголку.
– Почувствуете дискомфорт, нажмите кнопку, – брезгливо бросает медсестра, выходя из палаты вслед за хирургом.
Тишина давит на мозги, а кольцо, сжимающее грудь превращается в тиски. И даже не особо внятно соображая, я понимаю, что меня ждет самый сложный разговор во всей моей чертовой жизни.
– Там бульон и… хлеб, – глядя в окно, говорит Алена.
Смотрю на пакет перед собой, чувствуя, как желудок заходится от голода.
Что за, мать его, магия?
Теперь хочу есть. Хочу скорейшей регенерации всего. Хочу встать с этой койки, и поскорее. Хочу засунуть голову Колесова ему в задницу и провернуть пару раз. Но больше всего хочу, чтобы последних двух дней в моей жизни
