Анастасия Доронина - Все только начинается

Но обо всем этом я узнала много позже.

Все последующие месяцы я купалась в счастливых волнах его внимания и… любви. Павел трудился надо мною, не покладая рук. Мы съездили с ним в какую-то затерянную в районе Волоколамки избушку на курьих ножках, где толстая женщина в грязном халате, от которого все время отлетали пуговицы, провела меня в наглухо зашторенную комнату и высыпала на диван добрый десяток вкусно шуршащих пакетов. Целый час я примеряла какие-то сногсшибательно красивые и такие же дорогие платья, юбки, мягкие джемперы и скрипящие новой кожей сапоги.

Павел сидел напротив и коротким:

— Вот это твое, Танька! Берем!

Или:

— Нет, это сними. Ты в нем похожа на продавщицу из овощного магазина, которая раз в сто лет в театр собралась! — одобрял, либо отвергал обновки.

Потом он отвез меня к лучшему московскому парикмахеру, который даже из моих совсем чуть-чуть отросших волос сумел соорудить нечто особенное, настоящую Прическу с большой буквы. Волосы мои, выкрашенные в сочный каштановый цвет, в свете электрических люстр парикмахерской стали казаться не волосами даже, а дорогим мехом, к которому страшно прикоснуться, чтобы ненароком не смять и не испортить.

Потом мы стали посетителями косметического салона. И я с удивлением рассматривала в огромном зеркале свое знакомое-незнакомое лицо. Всего лишь несколькими умелыми штрихами туши, помады и румян мастер сделал из меня, «бледной поганки» с обветренными губами, классическую краса… Да! Красавицу! С соболиным разлетом бровей и длинными, загнутыми кверху ресницами над огромными блестящими глазами цвета темного жемчуга.

— Я же говорил — ты роскошная женщина! — шептал мне Павел, проводя пальцами по моей шее и с заметным удовольствиям вдыхая аромат «Шанель» — он сам доставал эти духи и уверял, что это именно «мой» запах.

А у меня кружилась голова. От того, что он рядом, сердце билось скачками. И так теплело в груди от одного только сознания, что на тебя — в кои-то веки! — смотрят как на женщину, и не просто женщину — желанную женщину! Я чувствовала, что между нами происходит что-то. Мы еще не начали целоваться, но я все чаще ловила на себе долгий, задумчивый взгляд, в котором теплилось новое чувство — восхищение пополам с гордостью. Он шел со мной рядом и первым замечал, что на меня стали оглядываться мужчины.

— Смотри, вон тот, пижон в замшевом пиджаке, — чуть шею не вывернул, так смотрел.

— На меня?

— И на меня тоже. Все смотрят сначала на тебя, а потом на меня. И завидуют. Мне.

— Почему же?

— Потому что это у меня такая женщина! Одна на всю Москву!

— У… у тебя? — Я старалась произнести это как можно небрежнее, но голос у меня сел. — Ты говоришь это так, как будто заявляешь на меня права…

Этот разговор происходил вечером в Сокольниках — осень догорала, и мы старались не упустить последние теплые дни, каждый день выбираясь в парк побродить по засыпанным золотом аллеям. Где-то жгли листья. Ветер доносил до нас этот вечный запах уходящей осени — с его горьковатым вкусом, с напоминанием о том, что все проходит, и, наверное, и это пройдет…

Павел взял меня за руку. От каждого такого прикосновения сердце у меня начинало бухать, как кузнечный молот. Я остановилась, сделав вид, будто хочу присесть на одну из засыпанных листьями скамеек.

Он предупредил это мое желание, стряхнув с лавочки листву, и посадил меня на нее как настоящую принцессу на настоящий трон.

— Смотри, как красиво. — Он обвел рукой Сокольники с таким видом, как будто показывал мне свои родовые поместья. — Если бы я мог, я положил бы это все твоим ногам. А ты?

— Что я? — краска бросилась мне в лицо, и, чтобы скрыть это, я подняла к самым глазам крупный кленовый лист, похожий на растопыренную лапу какого-то сказочного животного.

— А ты бы приняла?

— Конечно… Ведь я принимаю от тебя любые подарки… — Эта фраза звучала несколько двусмысленно, и, спохватившись, я поторопилась внести уточнение:

— Ведь эти подарки — от тебя…

С замиранием сердца — вот он, самый подходящий момент, чтобы сделать мне признание! — я робко, чуть выглядывая из-за кленового листа, смотрела на Павла. А он смотрел в другую сторону и смотрел как-то странно — как будто поверх всего: и стыдливых в своей надвигающейся наготе деревьев, и даже поверх медленно плывущих по небу лоскутов облаков.

Вдруг он повернулся ко мне — в прищуренных глазах светилась задумчивость, и нежность, и ласка… Я никогда не видела его таким! Взял меня за руки, тихонько их сжал. И присел на корточки рядом со скамейкой. Теперь наши глаза находились на одном уровне.

— Знаешь, Таня, я хочу рассказать тебе одну историю… То есть не историю, а легенду. Мне она всегда очень нравилась — всегда! Правда, я и подумать не мог, что со мной тоже произойдет что-то подобное…

Он выпустил мою руку и отвел с моего лба нечаянно выбившуюся прядку. Затем снова накрыл мою руку своей широкой и теплой ладонью:

— Я прочитал это в одной книге… И столько раз перечитывал, что выучил почти наизусть. Вот как она звучит…

Не отрывая от меня ласковых глаз, он начал говорить медленно и чуть нараспев. Я слушала, стараясь впитать в себя не только слова — но и голос, звучавший в эту минуту только для меня одной:

— Тому, кто верно служит богине любви, дарит Афродита счастье, — начал Павел. — Так дала она счастье художнику Пигмалиону. Он ненавидел женщин и жил уединенно, избегая всего, что могло бы привести к браку. Но однажды Пигмалион сотворил из блестящей белой слоновой кости статую девушки необычайной красоты. В мастерской художника стояла она, как живая, — казалось, что скульптура дышит и вот-вот задвигается и заговорит. Художник любовался своим произведением часами, сутками напролет. И случилось невозможное — мастер полюбил созданную им самим статую. Он дарил ей драгоценные ожерелья, браслеты и серьги, одевал ее в роскошные одежды, украшал голову венками из пышных цветов. И шептал при этом Пигмалион: «О, если бы ты была живая, если бы могла отвечать на мои речи, о, как был бы я счастлив!»

Последние слова Павел произнес, наклонившись к самому моему лицу. Я почувствовала на лбу и щеках его прерывистое дыхание. Руки его по-прежнему сжимали мои, и он поднял их, повернул ладонями вверх и осторожно, словно лаская ребенка, дотронулся губами сначала до одной, потом до другой. Я открыла рот, чтобы сказать ему — о боже, что же я могла ему сказать, кроме того, что люблю, люблю! — но он покачал головой, повелевая мне молчать, и продолжил:

— Но статуя, которую сотворил Пигмалион, была нема. И вот наступили дни торжеств в честь Афродиты. Принося Афродите в жертву белую телку с вызолоченными рогами, художник простер к богине любви руки и взмолился: «О вечные боги и ты, златая Афродита! Если вы все можете дать молящему, то дайте мне жену столь же прекрасную, как та статуя девушки, которая сделана мной самим!»