Раутборд Шугар - Сладость мести

— Мама все равно этого есть не будет, — пояснила она Хуку все еще с набитым ртом.

— Лучше бы вам не делать этого, мисс Энн, — заметил ей Хук. — Вам полагается быть на диете, а вашей маме — приниматься за еду… И вообще, не след говорить о вашей маме эдаким манером, без уважения.

— Я ее уважаю. И люблю, — сказала Другая, облизывая губы. — Это бабушка вышла на тропу войны и вот-вот объявится, чтобы вести переговоры, а мама сказала, что ей нужно хорошенько подкрепиться. У меня две пустые бутылки под свитером.

Хук открыл рот от удивления. Хотя при необъятной комплекции, отличавшей Другую, было невозможно догадаться, где именно она прячет бутылки.

— Ящик стоит в коптильне, три бутылки на голубятне и одна у камина под портретом генерала Роберта Е. Ли. Но лучше поторопиться, мисс Энн. Мисс Вирджиния появится с минуты на минуту… а может, и раньше.

Энн понеслась к камину, чтобы побыстрее освободиться от бутылок и взять взамен новый пузырь «Виргинского джентльмена», спрятанный под большим, в три четверти, портретом Роберта Е. Ли. А Хук в это время уже стучал в дверь спальни Энн Рендольф Беддл.

Энн Рендольф Беддл лежала в постели. Она была помятая, как застеленное на кровати дорогое итальянское холщовое белье из приданого ее прабабки, и в своей роскошной, с балдахином, державшимся на четырех столбах, кровати напоминала крохотного воробья, затерявшегося в ветвях красного дерева. В камине жарко пылал огонь, а рядом с кроватью стоял поднос с холодным, нетронутым завтраком. Увидев входящую мать, Энн нервно потянулась за чашкой чая, приправленного бурбоном.

— С добрым утром, сердце мое! Сегодня действительно самое великолепное утро, которое я когда-либо видела в мае. Розы в парке, наверное, решили, что на дворе уже Четвертое июля!

И Вирджиния отдернула тяжелые занавески из вощеного ситца, приглашая в комнату косые лучи утреннего солнца.

Энн закатила глаза. Пожалуй, лучше было бы сейчас впасть в состояние комы.

— Было бы просто преступлением не пообедать сегодня в бельведере! — В голосе Вирджинии звучали светскость и материнская требовательность. — Мы возьмем тебя под руки и вытащим на солнышко. Наши бараны сформировали что-то вроде комитета по организации встречи и собираются проблеять тебе на обрыве свои приветствия.

«Интересно, позаботилась ли мать о паланкине?» — подумала Энн, только сейчас почувствовавшая, что изрядно перебрала.

— Мама, я думаю, завтрашний день будет ничуть не хуже.

— Не строй из себя Скарлетт О'Хару и не разыгрывай передо мной мелодраму, мисс Энн. Перед вами ваша мать, старая мудрая сова, и она желает с вами серьезно поговорить. С такими упадническими настроениями мы никогда бы не выиграли сражение у Булль-Рана.

— Но, мама, войну-то выиграли янки.

— Чушь! Боксвуд по-прежнему наш. — Выражение решимости появилось на лице Вирджинии.

— Но, мама, в Нью-Йорке…

— О, не надо! В Нью-Йорке живут одни только пуэрториканцы и наглые негры, бездельники, ошивающиеся на перекрестках. — Она потрясла серебряной головой.

— Мама, но это же просто оскорбительно и несовременно.

— Я вовсе не хочу кого-нибудь оскорбить. Я не расистка. Ты знаешь, Хук и Ева для меня как члены семьи. Но вспомни, дорогая, те благословенные времена, когда официанты в Джефферсон-отеле выстраивались в линию, все в ливреях и белых перчатках, чтобы прислуживать нам на воскресном завтраке, и обращались к нам по нашим христианским именам. Мне так недостает тех дней!

Энн тоже вспоминала эти дни с нежностью. Дни, когда вестибюль отеля наполнялся лучшими семействами Ричмонда, одетыми в воскресные наряды для посещения церкви. Маленькие ребятишки толпились у фонтана в центре вестибюля, чтобы поглазеть на живого аллигатора, благополучно жившего там. Девушки постарше бегали вверх-вниз по лестнице, той самой лестнице, что была снята в фильме «УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ». Энн так любила этот отель, эту лестницу, эти завтраки, это детство! Это был ее мир. Он помогал ей жить и тогда, когда она стала взрослой и оказалась брошенной в испорченный мир Кингмена Беддла, в конце концов сведший ее с ума.

— Мама, я не могу, не проси меня ни о чем. В любом случае, рабов в Ричмонде больше нет, а нью-йоркские пуэрториканцы, между прочим, очень милые люди. Пожалуйста, оставь меня здесь, в постели, мама. Я очень слаба, и… — она с трудом подавила слезы, — и все до одной женщины в Нью-Йорке пахнут точно так же, как любовница моего мужа!

— Энн, дорогая, тебе нужно было просто быть тверже, — брови Вирджинии высокомерно приподнялись, — и поменьше сидеть дома. Это дурной тон.

— Бесполезно, мама. Я делала все, что полагалось, по моему разумению, делать. Я завтракала в ресторане «Ле Сирк», я посещала все благотворительные мероприятия, я даже взяла под опеку Нью-Йоркское историческое общество, которое заботится об их истории… и тем не менее он ее завел, эту девицу.

— Но, дорогая, у каждого мужчины есть любовница, или лошадь, или какие-нибудь другие заскоки. Так или иначе, это часть существования мужчины. — Она похлопала дочь по руке.

Энн всхлипнула.

— Но у него уже была любовница. Эта белая рвань — маникюрша. Но сейчас это совсем другое. Он берет ее с собой на все публичные мероприятия, мама, и все мои друзья душатся духами, которые носят ее имя.

Вирджиния пожала плечами и уставилась на подоконник: там стоял флакон с пеной «ФЛИНГ!». Это был самый ходовой товар в ричмондском универмаге. Правда, ее подругам из общества жен основателей хватало здравого смысла и такта не душиться этими духами. По крайней мере, когда они встречались с ней. Но все равно вокруг пахло только «ФЛИНГ!». О чем тут говорить, если она отыскала флакон даже в комоде Другой?

— Я пыталась, — продолжала тем временем Энн. — Но оказалась банкротом. После семнадцати лет совместной жизни он ушел от меня и малышки Энн. Я хочу лишь одного — чтобы меня оставили в покое. — Лицо Энн потемнело. — Я сделала все, о чем просил папа. Наше драгоценное имение в целости и сохранности, а теперь увольте! — и Энн зарылась лицом в подушку.

Вирджиния испугалась, увидев в глазах дочери боль и ненависть, ненависть… к самой себе. Она мягко взяла руку дочери, осторожно погладила ее. Через какое-то время Энн погрузилась в сон… опять в сон. Вирджиния наклонилась, тихо поцеловала дочь в макушку и на цыпочках вышла из комнаты. В дверях она едва не столкнулась с Другой, с мрачным видом дежурившей у материнской спальни, как рубенсовский мальчик-страж.

Гроза собиралась над Боксвудом. Олени кинулись в глубь парка, кролики зарылись поглубже в свои теплые, уютные норки, овцы испуганно сбивались в стада.