Анастасия Комарова - Чудовище и красавица

По литературе Дашка была отличницей и любимицей Нины Ивановны, потому совсем не готовилась. Она и так могла все, что угодно, поведать про любимого Базарова и нелюбимого Онегина. Однако… «Не везет мне в смерти — повезет в любви». В смысле — наоборот. Она рассказала про Маяковского, не выходя из сонной задумчивости, но второй вопрос билета поверг ее в ступор.

— Образ Кутузова в романе «Война и мир».

Она морщила лоб, честно пытаясь вспомнить то, чего не знала. В «Войне и мире» она читала исключительно мир, без зазрения совести пролистывая скучную войну.

— Кутузов… был маленький… и толстый… — удивленно повторила она вслед за добросердечной Лейлой Джапаридзе.

— Но в нем жил дух! — сделав руки рупором, старательно шептала Лейла.

— Но в нем жил дух…

Тут Лейлу отвлек сидящий сзади Генка, и она отвернулась.

— Какой дух? — удивленно спросила Нина Ивановна, даже оторвавшись от журнала.

Дашка смотрела на нее с не меньшим удивлением, пытаясь логически вычислить, какой дух мог жить в Кутузове. Она уже приготовилась к худшему, потому что Лейла, посчитав, видимо, что ее миссия выполнена, отвлеклась на Генку всерьез. Дашку прошиб холодный пот — соглашаться на двойку по литературе было более чем смертельно. Это было уже равносильно признанию в абсолютной правоте папы, это было реальной путевкой в прессовый цех.

Симонова всегда была принципиальным человеком, и она не разговаривала с Дашкой. А потому написала на листе в клеточку крупными печатными буквами одно только слово. Подняла листок и, не глядя на Дашку, презрительно отвернулась к окну.

— Какой же дух, Мухина?

— Дух…

Дашка прищурилась изо всех сил, нагнулась, делая вид, что трет внезапно зачесавшуюся ногу.

— Дух… Э-э… народа!

— Все? — строго спросила Нина Ивановна.

— Все, — честно ответила Дашка.

— Спасибо.

Голова у Дашки шла кругом от всего этого. От Сашкиных губ, Катькиных глаз, от серной кислоты и Кутузова, от тонкого, навязчивого запаха сирени в одолженных у мамы духах «Диориссимо». И это не говоря уже о том, что надо было срочно где-то брать сногсшибательное платье для выпускного бала, а родители с утра до вечера терзали разговорами о необходимости поступления в институт. И было очень стыдно и очень жаль всех — Нину Ивановну, и маму, и папу, и Катьку, и себя, и больше всех почему-то Ильина.

Она совсем не спала и почти не ела, и, наверное, поэтому в организме что-то разладилось — ей дико хотелось смеяться, когда семья обсуждала горестные результаты выпускных экзаменов, и так же неудержимо хотелось плакать, когда Ильин нес ее через лужи, крепко прижимая к себе большими руками. Весь этот месяц она словно плавала в прохладном лиловом мареве, в котором было бы так просто утонуть. Если бы этот туман не рассеивался в один миг горячими лучами строгих зеленых глаз. Она с удивлением поняла, что не утонет, и однажды, глядя в ничего не понимающее Сашкино лицо, твердым, непривычно звонким голосом заявила, что они не будут с ним больше встречаться. И, ничего не объясняя, развернулась и убежала, оставив, как воспоминание, волнующий аромат сирени.

— Ты очень хороший! — крикнула она на бегу и, не рассчитав, расплескала босоножками теплую лужу. — Извини, пока!

Когда Катька открыла дверь, слезы уже ручьем бежали из Дашкиных глаз. Так она не плакала с тех пор, как во втором классе они хоронили во дворе под деревом безвременно почившего Катькиного хомячка. Бросившись на шею оторопевшей подруге, Дашка не удержалась и зарыдала, как ребенок, со всхлипами и судорожными вздохами.

Через час, когда испуганно притихшая Катькина мама принесла им в комнату чай с бутербродами, обе сидели на тахте с напрочь зареванными лицами и счастливо улыбались, вытирая распухшие носы.

А потом был последний звонок, и плакали уже все. И Лошадь снова плакала, и девчонки, и Тамара, и даже некоторые мальчишки. Очевидцы потом утверждали, что даже Ильин стоял с покрасневшими глазами, пытаясь насмешливо улыбнуться. Но Дашка этого не видела. Они с Симоновой стояли рядом, крепко держались за руки и громко пели вместе со всеми «Когда уйдем со школьного двора».

А еще был выпускной. Мама, заметившая, что с дочкой в последнее время происходит что-то непонятное, пожертвовала ей свое единственное вечернее платье, сшитое бабушкиной подругой по выкройкам журнала «Бурда-модерн». Да и папа не напоминал больше про прессовый цех, а только бросал на внезапно притихшую дочь тревожные ласковые взгляды.

В тот вечер она никого не узнала. Все были другие. Нарядные, красивые, элегантные, возбужденные, да, но главное — взрослые. И уже как взрослые, безо всяких там пряток и ужимок, они пили прямо в классе вино из бумажных стаканчиков и, вконец обнаглев, курили, высунувшись в распахнутое окно. И никто им ничего не говорил, никто даже не думал ругаться и делать замечания. От этого становилось грустно, и они пили еще.

А потом были танцы, и Дашка перетанцевала со всеми их немногочисленными мальчишками — они, оказывается, умели танцевать!

А Сашка Ильин, кружа ее в вальсе, неотрывно смотрел в глаза и все шептал, что влюблен, и просил о встрече. Однако вскоре он перестал подходить к ней, очевидно напуганный неадекватной реакцией — на все его слова она только счастливо, заливисто смеялась и норовила растрепать ему старательно уложенную челку.

«Ух ты!» Она аккуратно ставит на туалетный столик строгий стеклянный флакон, только что наполнивший комнату горько-сладким запахом тины и кувшинок.

«Это я?» Эта молодая женщина, да нет, просто девчонка — с таким взволнованным и нежным лицом? Неужели это ее глаза так блестят, гармонируя с порозовевшими без румян щеками?

Смутившись от собственного отражения, она поспешно прячет от него улыбку. Дело к вечеру, но панельная девятиэтажка напротив темнеет все же слишком быстро. Она открывает окно, и ветер кладет на подоконник первые, еще редкие капли. Даша выпрыгивает из тапочек, подбегает к шкафу, достает скомканную вчера в сердцах потрясающе абрикосовую блузку. Она будет здорово сочетаться с заброшенной с прошлой весны помадой. Он так любит натуральный цвет ее губ и все-таки подарил ее тогда, наступив на горло собственной песне.

Звонок телефона неожиданный, впервые за последний год.

«Наверное, Симонова — сказать, что выходит». Она вдруг теряется. И почему-то даже раздражается, слушая его объяснения про самокат, который вчера срочно нужно было купить ребенку, про то, как он виноват и соскучился, про то, что сейчас вот вырвался и едет к ней.

«Нужно уметь принимать решения».

— Не надо, не приезжай. Ну что ты будешь по дождю мотаться?