Топографический кретин - Ян Ледер
Мы были потом в клубе "BBS", плясали вместе под живые рок-н-роллы, пили живое пиво и цветные коктейли, и он пару раз брал за свой счет — он был действительно отличным парнем и оттого опасным соперником. И тогда мой змей включился по полной. Я и под пытками теперь не вспомню, что змей вытворял, как извивался, но тогда, семь лет назад, случилось чудо. Она, которая никогда не оглядывается и ни к чему не возвращается, — вернулась. Она вернулась ко мне.
Как жаль, что теперь я не вспомню под пытками, потому что время пыток наступило. И как жаль, что змея умерла. Моя змея, не ее.
В прошлом году, еще до начала кошмара, я вернулся в Лондон после долгой командировки, и она спросила:
— Можно, я тебе что-то расскажу? Только обещай, что не обидишься.
— Хорошо, постараюсь, — сказал я и приготовился обижаться.
Она помолчала.
— Понимаешь, тут Лев был. Пролетом куда-то из Штатов. Вылет задержался, и ему в Англии было негде остановиться, и… ну, в общем, он у нас пожил.
— В смысле переночевал?
— Ну да. Две недельки.
У нас есть сделанная им фотография — из тех, что выставлялись тогда во владивостокской галерее. На ней освещенная желтым фонарем мостовая и каменная арка, из которой, кажется, сейчас высунется плоская змеиная голова.
Свет в окошке
Угол атаки
Стук колёс навязчиво располагал к четырёхстопному ямбу, а вторая полка плацкартного вагона с её тонким кусачим одеялом и наволочкой цвета кофе без молока, но зато с вкраплениями шоколадной крошки наводила на размышления о смысле жизни, от которых Фрэна отвлёк особый железнодорожный аромат варёной курицы с яйцами вкрутую.
— Слезай, сынок, угощайся, — предложила полулежащая на нижней полке грузная тётка с лицом доброй ящерицы.
— Давай-давай, не стесняйся, — подтвердил её мужчина и для убедительности похлопал по мелко вибрирующей бутылке андроповки. — Студент, что ли?
— Ага, — соврал Фрэн и полез в свою сумку, надёжно зарытую под матрацем в головах.
— На инженера учишься? — тётка перегруппировала себя так, чтобы мог притулиться попутчик, и сдвинула свою кулинарию поближе к окошку, давая Фрэну возможность внести в ужин собственный вклад в виде банки сгущёнки и двух банок тушёнки. — У нас доча тоже в институт ходит. Главным бухгалтером будет, два года осталось.
— Я не на инженера, — спрыгивая с полки, Фрэн постарался попасть ногами точно в свои сандалеты: экспресс, конечно, транссибирский, но пол даже в нём вряд ли с мылом поют.
— А на кого ж тогда? — удивился дядька и отработанным жестом начислил три по сто.
— Ой, а мне-то зачем? — сказала тётка и сгребла стакан пухлой ладошкой, в которой он почти совсем потерялся.
— Ну, студент, колись, на кого учишься? — отмахнулся мужчина от беспокойной супруги.
— На журналиста, — как можно равнодушнее проговорил Фрэн и наклонился, как бы поправляя хлястик на сандалии, а на самом деле чтобы скрыть проступившую на лице гордыню.
— Журналиста! — уважительно протянул дядька. — Это как этот, что ли… как его… Муйфуль…
— Фарид Сейфуль-Мулюков, — обыденным тоном подсказал Фрэн. — Ну да. Или там Александр Бовин, Генрих Боровик…
Имена звёзд советского репортёрства он мог перечислять долго, почти так же долго, как названия городов, из которых они вещали. Брюссель и Кейптаун, Аделаида и Монреаль — ах как он хотел увидеть свет! И он его увидел. Практически сразу, то есть уже на следующее утро.
Без пяти семь по вагону пошла проводница с непроспавшимся лицом. Над лампочковидным носом колыхался огромный шиньон цвета хны, рядом с которым померкла бы шапка какого угодно мономаха. Да что там шапка, Тадж-Махал — и тот чувствовал бы себя неуютно. Сооружение, в полном соответствии со своими масштабами и действием гравитации, то и дело съезжало то влево, то вправо, доставляя некоторые хлопоты своей владычице и натыкаясь на гроздья вывешенных в проход ступней.
Коря на чём свет стоит странности русского языка, в котором антонимичные по духу явления — такие как нос и носок — имеют почти омонимичное звучание, проводница веерообразными движениями растопыренной ладони пыталась развеять бельевую вонь, невзрывоопасно смешивавшуюся с густым перегаром, изобильно выделявшимся из недр мирно спавших пассажиров.
В другой руке она держала здоровенную связку спецключей, способных отпереть и запереть на железной дороге всё что угодно, а может, и перевести парочку-другую составов на соседний путь.
Обозрев своё храпящее и постанывающее хозяйство, женщина горько вздохнула — и со всей дури влупила тяжёлыми стальными ключами по металлическому поручню.
Возможно, сказались годы тренировок, или этому учат в профтехучреждениях, или эта конкретная проводница обладала особым музыкальным слухом, или же ей просто повезло, но удар срезонировал: загудел и слегка завибрировал весь вагон — и, кажется, не он один. В общем, эффект получился сравнимым с набатом, коим гражданин Минин и князь Пожарский вздрючивали страну на бой со шляхтой. Содеянное, похоже, окончательно разбудило и саму проводницу: она поправила мешок на голове и доложила телеграфным стилем:
— Прибытие Владивосток девять нуль-ноль туалеты закрываются через час въезжаем территорию санитарной зоны.
Почему тесный толчок у тамбура — с полом, залитым неаппетитной коричневой жижей, с раскуроченным унитазом, с газетой «Тихоокеанская звезда» на железном крюке вместо туалетной бумаги и с бескомпромиссно забеленным толстым стеклом в давно заклинившей раме с трёхсантиметровой щелью наверху — был упомянут во множественном числе, Фрэн понял только много месяцев спустя, когда стал постоянным клиентом Дальневосточной железной дороги, аббревиатура которой, ДВЖД, всегда казалась ему немножко антисемитской.
Оказалось, что отхожих мест в каждом вагоне действительно два, просто одно из них проводники содержат в относительной чистоте и кого попало внутрь не пускают.
Но тогда он этого ещё не знал и честно выстоял в единственный открытый сортир очередь длиной с вагон, учтиво пропуская вперёд пассажиров с детьми и инвалидов, и вскочил внутрь буквально перед носом у тётки с шиньоном, уже потрясающей многофункциональными ключами и готовой навсегда отрезать его от блага цивилизации, такого незаметного в обычной жизни и такого незаменимого в ночном поезде.
И вот тут-то, избегая соприкосновения с испачканными стенами и пытаясь разглядеть своё лицо в мутном и исцарапанном пятне, которое, по всей видимости, играло здесь роль зеркала, Фрэн увидел свет.
