Шеннон Уэверли - Неожиданный поворот

— Мне снился сон. В нем все смешалось. По-моему, он навеян крушением самолета. — Эйден говорил медленно, с трудом выдавливая из себя слова. — На меня надвигалось нечто ужасное, чего я страшился и не хотел. Этот кошмар преследует меня в течение нескольких дней. Просыпаюсь ночами весь в поту.

— Значит, авиакатастрофа в нем фигурирует?

— Не знаю. Ни самолета, ни аэропорта я не вижу. Чувствую только, что надвигается что-то страшное. — Он вздрогнул и сделал еще один глоток из бокала.

Так что ж удивительного в том, что он не хочет идти к доктору Грогэну? Как это он сказал? «Мне меньше всего хочется оказаться в лапах эскулапа, пичкающего меня черт знает чем». Имеется в виду барбитурат, подавляющий действие сдерживающих центров мозга. Это из-за него Эйдена преследуют во сне кошмарные картины, вызывающие такой ужас. Зачем же ему сдаваться на милость этого лекарства?

Вес сегодняшние ссоры внезапно отошли на задний план. Джилл хотелось одного — обнять его понежнее, прижать к себе и уговаривать, что бояться, право же, нечего. Но Эйден снова заговорил, и ей не хотелось прерывать его.

— Сегодня сон немного изменился. Причиной тому, вероятно, начинавшаяся гроза. Во всяком случае, мне слышался страшный шум — что-то скрежетало, ломалось, грохотало. — Он поднял сломанную руку и провел кончиками пальцев по глазам. — Затем мне привиделась аллея, где я сижу в шезлонге и стараюсь напиться допьяна.

Он замолчал, снова отпил коньяку, затем стал разглядывать бокал, словно видел его впервые.

— А почему ты хотел напиться?

— Ты перед этим позвонила мне в гостиничный номер. Сообщить, что стала матерью. В тот день родилась Мэдди.

Джилл замерла.

— Ты помнишь? — прошептала она.

Эйден не ответил. Встав с дивана, он подошел к бару и поставил бокал на место. Стоя спиной к Джилл, он смотрел из окна на разразившийся ливень.

— Ты была права. Я тебе тут наговорил с три короба, обвинял в любовных шашнях, во лжи, черт знает в чем еще, а права-то ты. — В его голосе звучала горечь поражения. — Во всем виноват я один. Я не хотел иметь детей. Я не хотел нашей дочки. Меня даже не было здесь, когда она появилась на свет, — я был на конференции в Атланте. Ты одна прошла через все родовые муки.

— Не совсем одна. Около меня были люди, — попыталась утешить его Джилл.

— Были люди, но не я, — горько рассмеялся Эйден. — Как мог я на целых две недели забыть о таком важном событии в нашей жизни?

Это Джилл понимала как нельзя лучше. Ведь именно его отношение к ребенку разрушило их брак. Но сейчас ей хотелось забыть все плохое.

Она погладила рукав его махрового халата.

— Ты не припомнишь, не снилось ли тебе еще что-нибудь, кроме этого случая? Что-нибудь из того времени, когда еще не родилась Мэдди, например? Или, кроме этого инцидента, ничего?

— Нет, нет, в памяти всплыло и многое другое. Как я покупал машину, например… Ты то ли на третьем, то ли на четвертом месяце беременности, а я — идиот! — покупаю двухместную спортивную машину. Можешь себе представить?! — Он покачал головой и рассмеялся, но тут же посерьезнел. — Будто хотел своими действиями доказать, что намерен продолжать жить по-своему, не считаясь ни с чем.

— Конечно, я помню, — потупилась Джилл.

— Но что самое обидное — вспоминается всякая чепуха, а о нашем доме — ничего. Я оглядываюсь на прошедший год, и ничто не приходит мне в голову. Первый год жизни Мэдди никогда не повторится вновь, она росла и развивалась без меня. Я был лишь сторонним наблюдателем.

— Но почему? — Этот вопрос, так долго мучивший Джилл, невольно сорвался с ее языка. — Я не спрашиваю, почему ты не хотел иметь детей. Многие не хотят и живут припеваючи без них. Но вот как можно не любить собственного ребенка, уже появившегося на свет, мне не понять.

Эйден начал мерить шагами комнату, на его лице отразилось тяжелое раздумье.

— Не могу тебе ответить, — сказал он наконец. — Странное дело. У меня такое ощущение, что я знаю ответ, но ответить не могу. — Он пожал плечами. — Скорее всего, не в моем характере иметь детей. Оправдания ради могу лишь сказать, — он снова сел на диван рядом с Джилл, — что одно время я хотел полюбить ее. Я тогда приехал из Атланты и впервые увидел этот четырехдневный забавный комочек, очаровательнее которого ничего в жизни не встречал. Но за четыре дня ее жизни ты с ней слилась в неразрывный союз, направленный против меня. Я почувствовал себя лишним.

— О, Эйден, видит Бог, я этого не хотела! Но так оно, верно, и получилось из-за того, что я дико злилась на тебя. — Джилл виновато поежилась, вспоминая, как она нарочно избегала Эйдена. У него было целых три дня, а она каждую свободную минуту проводила около Мэдди, точно и не замечая его. — Ты полагаешь, что, будь я пообходительнее, твое отношение к детям могло бы измениться?

— Трудно сказать. Возможно, что и нет. Нет, нет, не изменилось бы. Мне кажется, оно заложено во мне на уровне генетического кода.

— Заложено? — У Джилл екнуло сердце. — И сейчас, значит? Ты хочешь сказать, что твое отношение к Мэдди не изменилось? Ты по-прежнему не хочешь иметь Мэдди?

Он искоса взглянул на нее, потом опустил глаза.

— Сам ничего не понимаю, Джилл. Я люблю Мэдди. Более того — обожаю. И в то же время меня подспудно грызет это чувство. Оно преследует меня словно тень, от которой при всем желании невозможно избавиться. — Он прижал кончики пальцев к глазам. — Я по-прежнему не хотел бы… О нет, я не могу произнести это вслух. — Он тихо чертыхнулся и покачал головой. — Странное состояние. Словно во мне находятся два разных человека.

Какой же вывод следует сделать из его слов? Джилл внутренне содрогнулась.

— Ты же понимаешь, что в отношении Мэдди никакие компромиссы со мной невозможны?

— Понимаю. Да и сам не хотел бы, чтобы ты пошла на компромисс. — Он отвел глаза в сторону. — Видно, таков уж я по своей натуре. Таким мне суждено быть.

Они замолчали. Слышался лишь шум дождя, перемежавшийся отдаленными ударами грома, да тиканьем старинных, еще дедовских, часов, подаренных родителями Джилл на их свадьбу. Часы точно спрашивали: «Что теперь? Что теперь? Что теперь?»

У Джилл не было ответа на этот вопрос. Складывалось впечатление, что Эйден возвращается к своей истинной сущности. Что воскресает тот Эйден, который помнил, как он не хотел ребенка, и который дал согласие на развод.

Эйден, который ей не нравился.

Но так ли это? Неужели интерлюдия кончилась? Если да, то почему он разговаривает с ней в такой тональности? Прежний Эйден просто бы отвернулся от нее и замкнулся в себе.

В то же время он сам признает, что неприятие детей вложено в него генетически. Измениться он не сможет. Как же опасно испытывать к нему такую нежность!