Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
– Погоди, погоди. Видимо, всё так и должно быть, как же иначе? Матушка Огунь не позволит случиться беде. Не трогай, не прерывай исцеление. Зря, что ли, твоя родительница в огненном озере купалась?
Солнце поднималось тяжёлым багровым шаром над дымящейся каменной чашей, и поверхность лавового озера казалась в дневном освещении совсем чёрной, как пустая глазница. Полный тревоги взгляд Гораны не отрывался от Твердяны, которая застыла на берегу рухнувшей статуей.
– Ох, не знаю, не знаю, что из этой затеи выйдет, – бормотала она. – Неспокойно мне что-то.
– Сама же говорила, что веришь в добрый исход, – напомнила Тихомира.
– Да я просто родительницу как-то поддержать хотела, – вздохнула Горана.
Когда корка на теле оружейницы немного остыла и схватилась, они перенесли её с горы в кузню. Изумлённые работницы бросились по приказу Гораны расчищать большой рабочий стол под навесом; когда на него опустили Твердяну, все, оставив работу, столпились вокруг.
– Что же это с хозяйкой нашей кузни стряслось? Неужто окаменела? – переговаривались работницы, со страхом глядя на Твердяну, и правда похожую на каменное изваяние.
– Она окунулась в огненное озеро на Ворчун-горе, – объяснила Тихомира. – Будем надеяться, что сила Огуни ей поможет, и она освободится от этой корки здоровой и зрячей.
Ей с Гораной стоило немалого труда заставить всех вернуться к работе. Ещё бы! Фигура Твердяны, покрытая серебристо-серой бронёй, притягивала взгляд, завораживала и погружала в оцепенение своей таинственной жутью. Казалось, это искусный каменщик вырубил из куска скалы точное подобие оружейницы в полный рост, а потом нанёс серую краску, смешанную с истолчённым в мельчайшую крошку стеклом.
Когда рабочий день уже клонился к концу, Горана подошла к Тихомире. Её волнение выражалось теперь лишь в нервной дрожи ноздрей и желваках, бугрившихся под скулами.
– Сколько ей так лежать? – вполголоса спросила она. – Что ваше северное поверье говорит насчёт этого?
– Точно не знаю. Вестимо, пока корка совсем не застынет, – ответила Тихомира.
Горана постучала по плечу родительницы пальцем – послышался звон, в котором сквозила высокая, чистая стеклянная гулкость.
– Твёрдая уж, – сказала она, хмурясь.
Между тем подошли её дочери-близнецы, поблёскивая стройными, ладно вылепленными туловищами. Вдумчивая Светозара старательно изучала кузнечное дело, а непоседа Шумилка говорила, что она здесь временно: если всё же начнётся война, она вступит в дружину Радимиры. Боязливо тронув мерцающее покрытие, она спросила:
– Бабушка Твердяна хоть живая там?
– Не знаю, – грозно поблёскивая глазами, отозвалась Горана. – Это наша гостья с севера, Тихомира, надоумила её в огненное озеро на Ворчун-горе окунуться… Надеюсь, она знает, что говорит.
Холодящая пелена мурашек скользнула по лопаткам северянки, а сердце едва не треснуло, словно покрывшись такой же мерцающей корочкой, какая скрывала под собой Твердяну. Однако в его глубине сияло горячее ядро безоглядной веры в чудотворную силу богини-покровительницы.
– Огунь не попустит беды, – с глухим упрямством повторила она.
Небо, словно чувствуя всеобщую тревогу, закрылось тучами, задышало сырой зябкостью и спустило на землю серый занавес из холодных нитей… Яблони беспокойно шелестели мокрыми кронами и с каждым порывом ветра роняли маленькие зелёные завязи, вода скатывалась в серебристые капли в ложбинках широких бархатистых листьев капусты, а промокшие рубашки неуютно липли к плечам; шагая по влажно блестящим плиткам дорожки к дому, кошки заранее содрогались от мысли, что сейчас придётся успокаивать матушку Крылинку. В окне мелькнули её сердоликовые бусы: она напряжённо ждала возвращения оружейниц.
Горана с порога обняла мать, полагая, видимо, что нежностью сумеет сладить с её волнением. А Крылинка, переводя огромные испуганные глаза с одной кошки на другую, пролепетала посеревшими дрожащими губами:
– Так я и знала… Чуяло моё сердце, что Твердяна не вернётся…
– Матушка, погоди ты плакать, – успокаивала её старшая дочь. – Исцеление ещё не завершилось, на это требуется время. Она сейчас в кузне, прийти не может… Но вернётся. Непременно.
– Когда? – прозвенел тревожным ледком голос Млады.
Чернокудрая кошка обнимала за плечи Дарёну, не менее перепуганную, чем матушка Крылинка. Тихомира, утонув в золотистом янтаре глаз певицы-чародейки, ощутила тёплую истому, пушисто защекотавшую сердце.
– Точно нельзя сказать… Но всё идёт как надо. Всё хорошо, – проговорила она.
И снова она не смогла совладать с собой – отвечая на вопрос Млады, не сводила глаз с Дарёны и обращалась скорее к ней, нежели к её супруге-кошке. Впрочем, тот же вопрос раскалённо искрился и в зрачках Дарёны.
Прослезившись, матушка Крылинка всё же взяла себя в руки, подала кошкам-оружейницам умыться и пригласила всех ужинать. В окна струилась дождливая сырость сада, серый сумрак вздыхал и хлюпал, а мысли Тихомиры устремлялись к Твердяне, лежавшей сейчас в кузне. Навес укрывал её от дождя, но её место было здесь, дома – за столом вместе с любящей семьёй.
Тихомире взгрустнулось. Там, на севере, без неё встретил короткое промозглое лето старый дом, построенный ещё прабабкой. По хозяйству управлялась младшая сестра с её супругой, а кузня в тёмном ельнике осталась на двух подмастерьях. Хоть сама Тихомира ещё не так давно получила звание мастерицы, но отказывать молодым кошкам, попросившимся к ней в ученицы, не стала – рассудила, что помощницы не будут лишними. Азам кузнечного дела они уже обучились и сейчас, должно быть, мало-мальски обслуживали деревню в отсутствие своей наставницы.
От дум о доме её отвлёк приветливый взгляд Дарёны, от которого по жилам Тихомиры разлилось медовое тепло, точно она выпила хмельного зелья. Сама собой на её губах расцвела улыбка, а ледяная корочка грусти стаяла с сердца, освобождая пушистые, как у сон-травы, лепестки нежности. Бессонная ночь сказывалась тупой ноющей болью в висках, но в постель идти не хотелось: душа рвалась на простор, в прохладу дождливого неба…
И снова не нашла Тихомира покоя на подушке. Перекинувшись в белую с рыжими подпалинами кошку, она бродила по сосновым склонам гор, хмелея от запахов ночи – цветов, трав, дождя, хвои. Горьковатое питьё тревоги вливалось в кровь, а где-то на краю неба, мучимого далёкими грозовыми сполохами, свежей трелью малиновки звенела песня. Всё смешалось в сердце Тихомиры: волнение за Твердяну, очарованность кареглазой певицей, мысли о вещем мече, покоившемся сейчас в разобранном виде в пещере на Кузнечной горе… Сливаясь в единый тоскливый зов, всё это побуждало к беспрестанному движению, надрывало душу и распирало грудь.
