Анна Андерсон - Ласковый хищник

— Но, папа, — запротестовал Джон, — это же была просто шутка! Потом она поспорила… — Джон осекся.

— Вот-вот. Она поспорила, и поспорила на твое внимание, так? Ты же не обиделся тогда, верно? Как вы смеялись, вспоминая ту дурацкую историю.

— Но это совсем другое, отец. Хелен не искала выгоды, она не хотела меня уязвить или обидеть.

— Подумай хорошенько, так ли это. Вряд ли она особо задумывалась о твоих чувствах, затевая свою игру. А выгода? Разве мой сын в мужьях — это невыгодно? Ты меня обижаешь! — Стив заулыбался.

— Но Хелен любила меня, — возразил Джон.

— Похоже, что и Кэролайн любит. Все-таки подумай, сынок. Ведь и ты не можешь забыть ее. И простить тоже не можешь.

— Да, все так, — кивнул Джон.

Стив похлопал сына по плечу.

— Выслушай меня, не перебивая, сынок. Я хочу рассказать тебе одну вещь. Там, откуда я родом и где жили твои бабушка и дед, народ любит пересказывать всякие старинные предания. Твоя бабушка, когда я был маленьким, рассказывала мне много сказок. Конечно, кое-какие я подзабыл, но некоторые помню. Вот, например, про двух братьев.

Жили в одной деревне два брата, оба ладные такие молодцы, работали споро, веселиться умели от души и любили друг друга по-родственному. Во всех спорах вместе выступали, в один голос. Только вот однажды словно черная кошка между ними пробежала. Никто в деревне не мог сказать, что же такое произошло, но братья даже разговаривать друг с другом перестали. Кто-то сплетничал, что они влюбились в одну девушку, да не смогли решить, кому с ней быть, а кто-то шептался, что отцовское наследство не поделили. Что было да как, никто так и не узнал. Старший брат остался жить в родной деревне, а младший уехал в соседний город, стал на сапожника учиться. Выучился, значит, младший, лавку свою сапожную открыл, женился, и вроде все у него в жизни ладилось.

А вот со старшим все по-другому было. Как остался он один в отцовском доме, так начал хворать. То руки у него заболят — работать не может, то спина — с постели не встать. Нищать он начал, а дом его день ото дня становился все более ветхим. Жалели старшего брата в деревне, знахарей звали, даже доктора из города привозили. Да только все одно и то же твердили. Не тело болеет у несчастного, а душа, а душу ничем не излечишь, кроме как другой душой.

И вдруг в один день приходит из города известие, что у младшего брата сынишка маленький при смерти, простудился сорванец и умирает теперь от жестокой лихорадки. А отец его, младший брат, значит, клянет себя на чем свет стоит, говорит, что это ему все в наказание за то, что обидел когда-то старшего брата. И вот примчался он в деревню, кинулся в ноги своему старшему и умоляет: «Прости меня, братец, прости! Если простишь, то смерть отступит от сына моего, а я тебе по гроб жизни благодарен буду, помогать во всем стану».

Старший брат взглянул на него и говорит: «Ничего мне уже не надо. Видишь, болен я, и дом отцовский обветшал, видно, помру я сам скоро, а дом тот древоточцы съедят, да крысы по соломинке крышу растащат. Так что нечего мне в этом мире желать, не задержусь я тут. Потому прощаю тебе все обиды, живи с миром». Сказал так и опять на ветхую лежанку завалился, постанывая и охая.

Уехал младший брат в город, весь исполненный надежды. И правда, стал его сынок помаленьку поправляться. Только вот не давало младшему покоя то, что брат, простивший его великодушно, живет в таком убожестве. Поехал он снова в деревню. И что же видит? Старший-то сам на поправку пошел, двери-ставни в доме подправил, за потолки-стены взялся. Не хворает уже, работает, как в старые времена. Порадовались братья друг за друга да так и стали жить — один в городе, другой в деревне. Но всегда с тех пор помогали друг другу.

Дивились в деревни чуду, случившемуся со старшим братом. И лишь древняя старуха-цыганка, когда услышала эту историю, покачала головой и сказала: «Верно все это, вот уж верно. Как дал старший брат прощение своему младшему, так перестали в нем любовь с обидой бороться, душу его терзать, вот и выздоровел он».

Человеку всегда плохо, когда живут в нем два противоречивых чувства, сынок. Он между ними разрывается, а сердце-то одно, может и не выдержать. Каждый, конечно, сам для себя выбирает, какому чувству жить, а какое убить надо. Только вот в выборе этом ошибиться просто. Просто и страшно. Так у меня на родине говорили, а я старикам верю. И ты своему старику поверь!

— Ты хочешь сказать, что я должен все простить Кэролайн? — спросил Джон.

— Я не знаю, Джон. Прощать очень непросто, очень.

Джон кивнул, это он уже знал.

— Мало кто умеет прощать по-настоящему.

— Как это? — не понял Джон.

— От души, а не затем, чтобы потом чувствовать себя милосердным героем или упрекать того, кого простил, в былых ошибках. Но что-то надо выбирать, Джон: либо прощаешь, либо забываешь. Что для тебя легче?

— Скарлетт сказала бы, что подумает об этом завтра. — Из кухни выглянула улыбающаяся Анна, которая конечно же слышала весь разговор. — Давайте поужинаем.

— Сейчас! — Джон взялся за телефон. — Только позвоню Рут.

Впервые за долгие недели Джон включил мобильный и набрал номер дочери.

— Папа! — услышал он радостное восклицание Рут.

— Девочка моя, как твои дела? Не скучаешь?

— По тебе ужасно скучаю. Когда же ты наконец сможешь приехать?

— Я приеду завтра утром. Дождись меня обязательно! — Джон все ждал, что дочка упомянет о визитах Кэролайн.

— Да куда ж я денусь… — проворчала Рут. — Сижу тут все время и жду тебя.

— До завтра, милая.

— Пока, пап.

11

Джону казалось, что этой ночью он не сможет уснуть. В голове вертелись обрывки фраз, которые никак не хотели выстраиваться в правильном порядке. Как рассказать все дочке? Как сделать так, чтобы не ранить ее, ведь она, судя по всему, очень любит Кэролайн. Все слова казались Джону тусклыми, плоскими, не способными выразить всю ту бурю эмоций, которую он пережил. Да и поймет ли ребенок его чувства? Рут, конечно, поймет. Только нужно все объяснить честно и спокойно. Незаметно для себя Джон провалился в глубокий сон. Ему слышался шум океанской волны. Джон видел расплывчатые силуэты, это они с Кэролайн идут по темному вечернему пляжу вдоль полосы наступающего прибоя. Они молчат, потому что главное уже сказано, это слова любви. Джон был счастлив в своем сне и, проснувшись утром, почувствовал, что готов к серьезному разговору с Рут. Только, по мере того как время этой беседы приближалось, его вновь начали одолевать сомнения, а решимость таяла.

Когда Джон подъехал к школе, Рут уже ждала его у ворот и, едва он вышел из машины, взяла за руку, увлекая за собой в школьный парк, больше похожий на лес. Некоторое время они шли молча, пока узкая тропинка не вывела их к поляне, посреди которой чернело кострище, а вокруг из поваленных деревьев были сделаны длинные скамьи.