Раутборд Шугар - Сладость мести

— В 1940 году Леже работал в Марселе над своими «Ныряльщиками», композицией из пяти-шести фигур, ныряющих в воду. Затем он отбыл в Соединенные Штаты и однажды оказался в плавательном бассейне. — Барон вынул из кожаного портсигара одну сигару. «Не дать ли ему огоньку?» — озабоченно подумал Фредерик. — Там оказалось не пять, не шесть, а сразу двести ныряльщиков. Попробуйте в такой суматохе найти себя? Это чья голова? А это чья нога? Леже не мог предложить ответа на этот вопрос, и тогда он нашел прелестный выход. Он разбросал конечности по всему полотну.

Барон все больше входил во вкус. Он, как кудесник, очаровывал Фредерика магией своего голоса, посвящая его в таинства художественного замысла живописца и незаметно намекая гостю, в каком направлении движется вечер.

— Леже заявил: «Думаю, я оказался ближе к правде, чем Микеланджело, изучавший каждую конечность до мельчайших деталей. Я видел росписи Микеланджело в Сикстинской капелле: люди на них не падают. Они стояли в разных углах помещения. Можно разглядеть даже ногти на их ногах. Уверяю вас, когда эти парни в Марселе прыгали в воду, у меня не было времени вглядываться в детали, но мои ныряльщики действительно падают». — Барон откинул голову и рассмеялся. — Можете себе представить: Леже, дающий уроки Микеланджело?

— Отчего бы и нет? В конце концов, Микеланджело, как я его понимаю, ценил мужскую красоту гораздо больше всех своих фресок и каменных истуканов. Меня бросает в дрожь, стоит только представить живого Давида в объятиях своего создателя, Давида из плоти и крови, вдыхающего огонь в пылкую душу Микеланджело. — Фредерик БОЛЕЕ чем представлял все это.

Барон выглядел несколько испуганным.

— Может быть, все же это его гений вдыхал огонь и жизнь в холодный мертвый мрамор, — ответил он нерешительно. Он озадаченно изучал красивого парня, стоявшего перед ним, как бы впервые увидев в нем один из своих бесценных экспонатов.

— Ну, и что же теперь? — спросил Фредерик.

— Не будете ли вы так любезны, — медленно произнес барон, — не угодно ли вам будет осмотреть кой-какие экспонаты, которые я держу наверху.

Наконец-то Фредерик возликовал. Барона вовсе не интересует Флинг! Барон хотел встретиться с ним! Барон ударится в разврат с НИМ и ни с кем другим! Откуда Фредерику было знать, что последние десять лет барон ничем, кроме коллекционирования и осмотра экспонатов, не занимался. Он вдоволь нагляделся на самые эксцентричные эротические штучки — но сам никогда не принимал участия в них. С тех самых пор. Со времен Тэджо — этого красивого мальчика из Бразилии.

Поднявшись вверх по лестнице, он повернулся к Фредерику, который стоял перед ним на лестничной площадке.

— Надеюсь, вы не станете возражать, если я вас задержу? — Такие слова барон произнес впервые за десять лет. С требовательным блеском в обычно невозмутимых глазах он добавил: — Я задержу вас здесь.

С бесстыдным вздохом Фредерик ответил:

— Я так мечтал, что меня кто-нибудь задержит.

И что же теперь?

Картина, которую, стоя на лестничной площадке, увидел Фредерик, была не рисунком Микеланджело и не полотном Караваджо, а работой фотографа-модерниста Виктора Скребнески. Мужская модель-ню, монументальная, больше человеческого роста, возникла из переплетения света и тьмы — излюбленная тема Скребнески — и глядела в упор на Фредерика. Мальчик-мужчина с фотографии держал то ли кокосовый орех, то ли бронзовый шар, то ли диск — какая разница, что именно! — на классически вылепленном плече, открывая взору скульптурную грудь. Мощный, рельефно обозначенный живот вызывал ассоциацию со стиральной доской — настолько рябило в глазах от мышц. Фредерик пробежал глазами по античным, безупречным линиям композиции и остановился на зазывно длинном таранчике, который завис, полуизогнувшись, под густой кущей волос. Парень на фотографии был классически красив.

Фредерик — тоже. Это было так просто! Он ощутил горячее дыхание сзади себя, и руки барона обвили его грудь, проникая под рубашку через расстегнутый ворот и скользя вниз по его шелково-гладкому телу.

Он беззвучно застонал, когда ищущие губы барона жадно припали к изгибу его шеи, и замер, пока тот покрывал легкими поцелуями его плечо, скользя изящной и неожиданно большой рукой по безукоризненному торсу Фредерика.

Для Фредерика маленькие руки однозначно означали маленький конец, поэтому он затрепетал при мысли, что сулят ему эти мощные руки с длинными, толстыми, сужающимися кверху пальцами. Только однажды, в Париже, ему пришлось испытать прикосновение таких же мощных и таких же чутких рук. Тогда он в течение нескольких недель не мог прийти в себя. Так что там для него припасено в загашнике?

Значит, это была не Флинг, а он! Все чувства и желания Фредерика разом проснулись от прикосновения ищущих кончиков пальцев; казалось, барон — слепой, читающий красоты Фредерика по азбуке Брайля — очерчивая и познавая рельеф его твердого, как железо, живота, его худой, крепкий торс и, наконец, его тонкие бедра и упруго-округлые ягодицы.

Барон медленно стянул с него куртку и рубашку; Фредерик развернулся, и одежда упала на пол, образовав шелково-шерстяную горку у его ног. С каждым осторожным и пытливым поцелуем барона Фредерик как будто становился выше, стройнее, красивее, он хамелеонничал, стремясь соответствовать неземным надеждам и устремлениям барона. Он дрожал каждым мускулом живота и грудной клетки, вздымаясь и опадая, как кузнечные меха. Хоть он и не первый раз глотал эту наркоту, эти чертовы Е-таблетки, но только сейчас познал истинную меру экстаза. Только сейчас он начинал познавать ту страсть, ощутить которую способны лишь представители одного пола. Он пребывал в состоянии парения, когда все границы и ориентиры стираются. Пальцы барона, за четкостью которых стояли десятки поколений, взращенных на этом влечении, опьяняли. По гладкой поверхности кожи пробежали мурашки: барон ласкал, щипал и касался ее языком, пробуя на вкус ее солоноватую нежность.

— Ох-ма! — Что-то холодное и твердое оцарапало щеку Фредерика. «Уж не попал ли я в вертеп садиста?» — подумал Фредерик и взглянул в сторону кровати. Рядом с ней в стену были вделаны две бронзовые львиные головы с круглыми кольцами, пропущенными через разверстые пасти. Достаточно прочно для двух кожаных привязей.

— Мой перстень, — сухо пояснил барон, пошевелив пальцами. — Я его никогда не снимаю.

Чуть помолчав, он добавил:

— У меня есть еще один такой.

Другой перстень, другое кольцо с печаткой своим холодным блеском вырисовывало в пространстве контуры тела Фредерика, становящегося с каждым прикосновением пальцев и языка барона все более податливым и уступчивым.