Розамунда Пилчер - Сладкие объятия

— А откуда вы знаете, что я ездила во Фринтон?

— Мне первобытный инстинкт подсказывает все, что касается вас. Я так и вижу, как вы проводите там лето с вашей няней. Синяя от холода и дрожащая.

— Конечно, вы правы. А пляж покрыт галькой, и у меня всегда огромный свитер поверх купальника. Агнес тоже ненавидела это место. Бог его знает, почему нас туда отправляли?

Она встала и начала расстегивать рубашку.

Джордж сказал:

— Здесь очень глубоко. Вы умеете плавать?

— Конечно, умею.

— Я буду держать гарпун наготове на случай, если появятся акулы-людоеды.

— Ах, как смешно! — Она стянула рубашку, и на ней оказалось бикини, которое он ей подарил.

Он простонал:

— Господь всемогущий! — потому что считал это просто шуткой и представить себе не мог, что у нее хватит духу надеть его, но сейчас он почувствовал, как будто шутка рикошетом ударила по нему, и он стоял как оплеванный.

Вновь слово «невинность» нанесло ему удар, и он несправедливо подумал, что Фрэнсис, с ее обветренным, загорелым до черноты телом и вызывающим бикини, была просто вульгарна.

Он так и не понял, услышала ли Селина его удивленное восклицание, потому что в этот момент она нырнула, и он смотрел, как она поплыла, аккуратно и без всплесков, а ее длинные волосы веером лежали на воде, как какие-то новые и прекрасные водоросли.

Когда она наконец вылезла из воды, дрожа от холода, он набросил на нее полотенце и спустился в камбуз, чтобы найти ей что-нибудь поесть: кусок хлеба и немного брынзы от Хуаниты. Когда он вернулся, она снова сидела на солнышке на крыше капитанского мостика, вытирая волосы полотенцем. Она напомнила ему Перл. Он дал ей хлеб, и она сказала:

— Во Фринтоне это всегда было имбирное печенье. Агнес называла его «закуска для дрожащих».

— С нее станет.

— Вы не должны так говорить. Вы ведь ее даже не знаете.

— Извините.

— Она, возможно, вам бы понравилась. У вас, вероятно, нашлось бы много общего. Агнес всегда выглядит отчаянно сердитой, но это ничего не значит. Ее лай гораздо страшнее, чем укусы.

— Большое спасибо.

— Это считается комплиментом. Я очень люблю Агнес.

— Возможно, если я научусь вязать, вы меня тоже полюбите.

— Есть еще хлеб? Я все еще голодна.

Он снова спустился вниз, а когда вернулся, она опять лежала на животе, раскрыв учебник. Она прочитала:

— Yo — я. Tu — ты (фамильярно). Usted — вы (вежливо).

— Не Usted. Usteth… — Он придал слову легкую испанскую шепелявость.

— Usteth… — Она взяла хлеб и начала с отсутствующим видом его есть. — Знаете, а забавно, что, хотя вы и многое обо мне знаете… конечно, мне пришлось вам рассказать, потому что я думала, что вы мой отец… я почти ничего не знаю про вас.

Он не ответил, и она повернулась, чтобы посмотреть на него. Он стоял в кубрике, его голова вровень с ее, всего в двух футах, но его лицо было повернуто в другую сторону: он следил, как одна из рыбацких лодок вышла из бухты и заскользила по прозрачной зелено-голубой воде, так что все, что она смогла увидеть — это коричневая линия лба, щеки и челюсти. Он даже не обернулся, когда она заговорила, но спустя некоторое время сказал:

— Да, думаю, что ничего.

— И я ведь была права, правда? «Фиеста в Кала-Фуэрте» — не про вас. Вас почти и нет в книге!

Рыбацкая лодка подошла к месту, откуда начиналась глубина, и Джордж спросил:

— Что вы так жаждете знать?

— Ничего. — Она уже жалела, что углубилась в эту тему. — Ничего конкретно. — Она загнула страницу учебника, но тут же быстро ее отогнула, потому что ее учили, что это плохая привычка. — Думаю, что мне просто любопытно. Родни, мой адвокат, — помните, я вам говорила, — это он дал мне вашу книгу. А когда я сказала ему, что думаю, что вы мой отец и что хочу поехать и найти вас, он ответил, что не надо будить спящего тигра.

— Для Родни что-то уж слишком поэтичное высказывание. — Рыбацкая лодка прошла мимо них, ушла в глубокие воды, прибавила оборотов и устремилась в открытое море. Джордж повернулся к Селине лицом. — Это я — тигр?

— Не совсем. Он просто не хотел, чтобы я вызвала массу осложнений.

— Вы не послушались его совета.

— Да, я знаю.

— Что вы пытаетесь сказать?

— Думаю, то, что я от природы любопытна. Извините.

— Мне нечего скрывать.

— Мне нравится узнавать все о людях. Их семья и родители.

— Мой отец погиб в 1944 году.

— Ваш отец тоже погиб?

— Его эсминец был торпедирован в Атлантике немецкой подводной лодкой.

— Он служил в военно-морском флоте? — Джордж кивнул. — Сколько вам было лет?

— Двенадцать.

— У вас были братья и сестры?

— Нет.

— А что потом с вами было?

— Ну, что… учился в школе, потом служил в армии, а потом решил остаться в армии и получить офицерское звание, что и сделал.

— А вы не хотели идти на флот, как ваш отец?

— Нет. Я подумал, что в сухопутных войсках может быть веселей.

— И как?

— В какой-то степени. Не всегда и не все. А потом мой дядя Джордж — так как у него не было своих собственных сыновей — счел, что неплохо было бы, если бы я занялся семейным бизнесом.

— А что это было?

— Прядильные фабрики в Западном райдинге[22] в Йоркшире.

— И вы поехали туда?

— Да. Мне казалось, что это мой долг.

— Но вы не хотели.

— Да, не хотел.

— А что потом?

Он поколебался:

— Так, ничего. Я оставался в Брэддерфорде пять лет, а потом продал свою долю и вышел из дела.

— А ваш дядя Джордж не возражал?

— Он не очень-то радовался.

— И что вы делали потом?

— Купил на вырученные деньги «Эклипс» и после нескольких лет странствий я причалил здесь и с тех пор зажил счастливо.

— А потом написали книгу.

— Да, конечно, написал книгу.

— И это самое важное из всего.

— Почему это так важно?

— Потому что это творчество. Это идет из глубины. Способность писать — это талант. Я не могу ничего написать.

— Я тоже не могу ничего написать, — сказал Джордж, — вот почему мистер Ратлэнд и послал мне тайное послание через вас.

— И вы не собираетесь писать другую книгу?

— Поверьте мне, написал бы, если бы смог. Я начинал, но все оказалось настолько неудачным, что я порвал ее на мелкие кусочки и устроил погребальный костер. Это обескураживало, если не сказать больше. А я обещал старику, что через год выдам что-нибудь еще, хотя бы в набросках, ну и, конечно, ничего не сделал. Мне сказали, что у меня период творческого застоя, что, если вам это интересно знать, означает наихудший вид умственного запора.