Монго Макколам - Путешествие в любовь

Ее легкомыслие, похоже, тронуло его; в его глазах появилась теплота, когда он неуклюже взял ее руку и крепко сжал.

— Поправляйся скорее, храбрая девочка, — пробормотал он. — Спокойной ночи.

Отец взял поднос, и его тяжелые шаги замерли внизу.

Этот небольшой эпизод согрел ее, что редко бывало в отношениях с семьей. «Храбрая девочка». Вовсе она не храбрая, но его слова растрогали ее. Уж не сблизила ли ее болезнь с семьей? Но тут у калитки прогромыхал и затих мотоцикл, и она забыла о семье. Когда «железный конь» капризничал, Ян приходил пешком. Он всегда появлялся примерно в одно и то же время, а для этого — не без злорадства думала она — ему приходилось раньше оставлять своих крыс.

— Да, она поправляется, — донесся голос матери. — Только, пожалуйста, недолго.

— Да, конечно, — ответил он.

И вот мать открывает дверь, и перед ней Ян и весь мир.

— Как поживают крысы?

— Сегодня удачный день, — ответил он и поцеловал ее в щеку (после той ночи она настаивала, чтобы он, на всякий случай, не целовал ее в губы, но он часто забывал об этом, а она не напоминала).

— Лучше зажечь свет, — сказала она, — а то мать будет нервничать.

Он повернул выключатель, и ночь за окном стала угольно-черной.

— Помнишь, ты сказал однажды, что от старых и больных надо избавляться? — спросила она, беря его руку.

— Я сказал такое?

— Да, тем дождливым вечером в парке. Я хорошо запомнила твои слова: «От больных надо избавляться», — улыбнулась ему она, больная.

Он смущенно рассмеялся и сильнее сжал ее руку.

— Неужели я это сказал? Чего мы только не говорим иногда…

— Так это было не серьезно?

— Конечно нет.

— А я все говорила серьезно.

— Это было преувеличением.

— Я бы не хотела, чтобы от меня избавились.

— Если кто-то попытается, дай мне знать.

Сейчас он говорил вполне серьезно.

— Непременно, — пообещала она. — Ян, ты доволен?

— Чем? — не понял он.

— Вот этим, — свободной рукой она дотронулась до своей груди.

— О Боже, Лиз! Я рад, что тебе лучше, я…

— Я о другом, — мягко перебила она. — Доволен ли ты тем, что мы больше не спорим?

Он явно старался быть справедливым, не причиняя боли, и ей стало жалко его.

— Пожалуй, — признал он. — Хотя, Бог свидетель, я бы предпочел иной способ прекратить наши споры.

— Я тем более.

— Лиз, я много думал об этом, старался…

— Не надо, милый. Я тоже довольна. Сейчас я как бы отдыхаю… Природа — мудрая сволочь. Мне просто было интересно узнать, что ты чувствуешь.

Они заговорили о другом — о студенческих сплетнях, которые раньше ее совершенно не интересовали Он мало что знал.

— Ты должен все разузнать, — повелела она, — и сообщить мне завтра же.

Пришло время расставаться. Он посмотрел на ее руку и тихо сказал:

— Как я хотел бы подарить тебе кольцо…

«Обручальное?» — хотела она поддразнить его, но это было бы нечестно, и она ласково ответила:

— У меня же есть часы, любимый. Какая разница?

— Часы, купленные на твои же деньги, — криво усмехнулся он. — Спокойной ночи, дорогая.

Она приподняла голову для поцелуя. Он поцеловал ее в губы и ушел. Шаги по лестнице, шаги по дороге, щелчок калитки, рев мотоцикла, тишина… И все — ни Яна, ни мира. Ее день и вечер кончились.

Она повернулась на бок, лицом к шару, погасила свет, и в окно вошла мерцающая ночь. Через несколько часов темнота побледнеет, птицы, одна за другой, извлекут головки из-под крыльев и озвучат дерево своим щебетанием, от которого проснется и она. Начнется новый день, ведущий к вечеру, к Яну.

Так проходили недели и месяцы, пока однажды утром доктор Гарри не объявил:

— Мне кажется, все чисто.

— Значит, мне лучше?

— Насколько я понимаю, да. Понадобится еще один рентген.

— Я могу вставать?

— Не сразу, Лизмас (он знал ее с детских лет). Торопишься. Ты только начала выздоравливать. Ты же умница, подумай сама, можно ли вскакивать с постели, проведя в ней пять месяцев?

— Нет… — в смятении признала она. Все случилось так неожиданно! Она ощущала себя зверем, чью берлогу раскопали посреди зимней спячки.

— Я знаю одно чудесное местечко, — говорил доктор матери. — Сам там отдыхал… замечательная женщина… ухаживала за матерью, пока та не умерла в девяносто восемь лет… муж… оставил ее с ребенком…

Память вернула ее в «Горный отдых», куда она приехала по его рекомендации и где вновь погрузилась в томительное выздоровление. Шесть недель назад, в такой же вечер как сегодня, их машина поднялась на холм, и она увидела внизу деревню.

— Вот он, — показал доктор Гарри, и на противоположном холме, как по волшебству, возникли ферма, две высоких сосны, сад и побеленный коттедж. — Это и есть «Горный отдых».

Слова прозвенели в ее ушах, словно колокола монастыря. «Горный отдых»… Выглядит привлекательно. И пока машина спускалась с холма и пересекала безлюдную деревню, она говорила себе: теперь все будет хорошо. Когда миссис Джири вела ее через сад, кивнув бродившей по нему серой фигуре (которая сейчас, шесть недель спустя, тихо сидела рядом с ней), она самонадеянно решила: мы отложили наши споры на время, но когда вернемся к ним, Яна уже не будут пугать ее деньги.

Но в «Горном отдыхе» мало что изменилось. Разлука (которой удавалось избежать в Сиднее) и тревожная слабость выздоравливающей усилили ее сомнения до такой степени, что сейчас она уже ненавидела себя и это место. Лежать целый день в саду и думать о прошлом…

Благодарной? Почему она должна быть благодарной? Ах, да…

Как ни странно, ей совсем не хотелось плакать. Неужели доктор Лернер так благотворно на нее действовал? Они провели здесь вместе шесть недель, а говорили всего лишь несколько раз.

— Пожалуй, мне следует быть благодарной, — сказала она, продолжая начатый разговор.

Он смотрел в сторону церкви.

— Любопытно, что они сейчас там делают?

— Миссис Дейли думает, что возня с цветами испортит ее маникюр, — машинально отозвалась она.

Он улыбнулся даже без намека на упрек, но она почувствовала себя неловко.

— Извините, я просто глупо пошутила.

Странно, но ей было с ним легко — она чувствовала себя раскованно и непринужденно. Не от того ли, что сегодня она впервые без страха посмотрела в лицо своим воспоминаниям?

— Да нет, вы правы, — снова улыбнулся доктор Лернер. — Но ее тревоги напрасны, там найдется кому заняться цветами…

Внезапно в ее успокоившемся было мозгу возник фургон, а вместе с ним и то утро, когда они с Яном побывали на рынке. В воздухе носились непривычные резкие запахи, скрипели и грохотали колеса, цокали копыта, ломовые лошади выкатывали глаза, пятясь, фыркая, скользя на растоптанной ботве и гнилых капустных листьях. На прилавках громоздились ярко-красные помидоры, обрамленные нежной зеленью салата. Из большой кучи малиновой редиски Ян выбрал одну, надкусил и небрежно отбросил, и она сверкнула белым на черном булыжнике мостовой. Через мгновение ее уже раздавило лошадиное копыто, а появившееся следом громыхающее колесо размазало в бесформенное ничто. Конский хвост хлестнул Элизабет по лицу, и она, вскрикнув, отскочила в сторону. На них надвигался огромный фургон с выгоревшими красными и золотыми буквами на боку, и из него до нее донесся обрывок чьей-то фразы: «Они занимаются цветами…»