Джоконда Белли - Воскрешение королевы

Размышляя о Мануэле, я поневоле вспоминала отца и, его чудовищный поступок. Мужская натура казалась мне весьма туманной материей, почти непостижимой тайной. Что ж, возможно, в следующий раз мне действительно стоит прикрыться одеялом. Господи, какая нелепость! Что же мне делать?

Я заснула, так и не приняв решения.

Только в интернате, отделенном от внешнего мира крепкими стенами, можно познать пределы собственной внутренней свободы. Свобода. Само это понятие очень долго оставалось для меня исключительно умозрительным: за меня все решали взрослые. Только теперь я начала по-настоящему понимать, что это такое. Для окружающих я оставалась примерной девочкой из монастырской школы, но душа моя стремительно менялась. Я знала, что дня меня открыт весь мир, и эта мысль заставляла меня дышать полной грудью и расправлять плечи. Моя душа была неприступной крепостью, куда не могли проникнуть чужие. Никто не догадывался о том, какие страсти меня обуревают. Одиночество казалось мне вполне приемлемой платой за свободу. Трудней всего было выдерживать пытливые взгляды Луисы Магдалены. Прозорливая монахиня в любой момент могла заподозрить неладное. Впрочем, в мою защиту свидетельствовали хорошие оценки и примерное поведение. Потоптавшись на месте в начале семестра, я быстро набрала в учебе нужный разбег. Мне было жаль отдаляться от матушки Луисы, но избавиться от ее навязчивой опеки можно было только ценой нашей дружбы. Я опасалась, что наставница обнаружит прореху в сотканной мной ткани лжи и догадается, что целью моих воскресных прогулок являются вовсе не достопримечательности Мадрида. Мне пришлось несколько раз специально попасться ей на глаза с путеводителем в руках. Теперь я отправлялась исследовать Мадрид по субботам под предлогом похода за покупками, чтобы каверзный вопрос не застал меня врасплох.

Пришлось заручиться поддержкой Маргариты, признавшись, что у меня есть жених. Мы вместе покидали интернат и встречались в условленный час, чтобы вернуться к ужину вдвоем. Маргарите не терпелось познакомиться с моим поклонником, и я пообещала как-нибудь это устроить.

В один прекрасный день мне пришло письмо от Исис. Конечно, она предпочла бы, чтобы я осталась в неведении относительно отцовской измены, но что сделано, то сделано. Когда я стану взрослой, то непременно пойму, как хрупка и эфемерна любовь и сколько препятствий стоит у нее на пути. А если я все же решу продолжить учебу в Нью-Йорке, она будет рада предоставить мне кров. Еще Исис спрашивала о моих планах на будущее, заверяла меня в своей любви и обещала поддержку. Письмо подоспело как раз вовремя. Теперь я чувствовала себя не такой одинокой. Исис — современная женщина. У нее можно было спросить совета.

Я не узнавала собственного тела. После потери девственности моя кожа стала непривычно чувствительной. Хватало легкого прикосновения, чтобы пробудить желание. По ночам я долго ворочалась без сна, пока наконец не сдавалась на милость страсти. Тогда я сбрасывала рубашку и подставляла нагое тело ночному воздуху. Желание наполняло меня, как ветер наполняет паруса. Мое лицо пылало, перед глазами проносились мириады соблазнительных видений. Мои пальцы превращались в руки искусных любовников. Я ласкала свою грудь, живот, пах. Наслаждение само находило дорогу, поднимая на поверхность глубинные воды моего тела. Я погружала в них пальцы и медленными скользящими движениями гладила низ живота, постепенно доводя себя до исступления. Покорные моим стонам и судорогам, пальцы-любовники легко, словно крылышки колибри, касались нежных лепестков розового бутона, источавшего головокружительный аромат. Огромный цветок раскрывался с мучительной неспешностью, и в самой сердцевине его была я, распростертая посреди интернатской железной кровати вне себя от наслаждения.

Бывали ночи, когда этот ритуал повторялся вновь и вновь. Я постигала пределы своей страсти, своего терпения; это был самый медленный и самый сладостный способ свести счеты с жизнью. Но желание умереть всякий раз оказывалось не слишком твердым, и под конец я спокойно засыпала.

Я все не могла решить, влюблена ли я в Мануэля. Думая о нем, я то и дело сбивалась на размышления о самой себе. Его взгляд был как прожектор, освещавший сцену, на которой мне выпало играть главную роль. Раньше мои представления о себе были плоскими, теперь они превратились в настоящую картину с перспективой и светотенью. Я была пустой амфорой, которую старшие наполняли советами и нравоучениями, и только Мануэль ничему меня не учил, не навязывал мне своего мнения. Предсказать наше будущее я не бралась. Не бралась я и отделить Мануэля от Филиппа; всякий раз, когда мы ласкали друг друга, я не знала, кого он обнимает: Хуану или меня. Наша любовь не существовала сама по себе, отдельно от любви Филиппа и Хуаны. В квартире Мануэля до сих пор продолжалась эпоха Возрождения. В ней слышался шорох платьев, скрипели дворцовые лестницы, пахло теплым воском от свечей. Когда Мануэль был Филиппом, а я Хуаной, любовь поглощала нас без остатка. Сняв старинный наряд и превратившись в обычную девушку, я снова и снова пыталась разобраться в наших отношениях. Повествование шло своим чередом и в один прекрасный день должно было закончиться. Что ждет нас тогда? Я была слишком увлечена прошлым, чтобы загадывать на будущее. Перед отлетом мама составила подробные инструкции для садовника. Три страницы исписала. Разъяснила, где какие цветы высаживать, и даже нарисовала крокус. А что толку?

* * *

Я с нетерпением ждала воскресений. Оставаться Лусией целую неделю было невыносимо.

По воскресеньям история обретала голос и плоть. Я приходила к Мануэлю и надевала старинное платье. Я становилась Хуаной.

Твоя судьба, Хуана, круто изменилась двадцатого июля тысяча пятисотого года. Прожив всего двадцать три месяца, умер принц Мигель, сын твоей сестры Изабеллы, наследник Кастилии и Арагона. Сколько смертей, Хуана. Но теперь твоим родителям волей-неволей пришлось объявить наследными принцами вас с Филиппом. С третьей ступени феодальной лестницы ты шагнула прямо к трону.

Я не хочу быть королевой. Повстречав Филиппа, я поняла, что родители избрали для меня счастливую судьбу. Скромное положение герцогини Бургундской нисколько меня не смущало. Я была куда свободнее сестер, выданных за наследников престола. Ни одна королева и мечтать не могла о такой свободе. Во Фландрии мне дышится легче, чем в Испании. Моя родина погрязла в мракобесии. Я помню длинную вереницу изгнанных евреев, понуро бредущих куда глаза глядят. Как могли мои родители, такие справедливые и милосердные, в одночасье лишить этих несчастных крова и земли, обречь их скитаться на чужбине? В те дни моя сестра Изабелла приняла сторону родителей и отказала Мануэлю Португальскому за то, что он позволил евреям остаться в своих владениях. Зато во Фландрии царит терпимость, и никому не приходит в голову мешать людям наслаждаться жизнью, стращая их посмертными муками. Жаль, что истовая вера мешает моим родителям познать красоту земного мира. Во Фландрии я отвыкла от интриг чванливых царедворцев, обожавших выставлять напоказ свои христианские добродетели. Я почти перестала писать матери, опасаясь вновь оказаться в ее власти. Будто между мной и моей прежней жизнью выросла высокая стена. Конечно, то была моя ошибка. Но я не терплю, когда мне навязывают чужую волю. От этого я становлюсь злобной и мстительной. Чудовищная ярость поднимается из глубин моего существа и овладевает мной. Я восстаю против чужого гнета, сопротивляюсь любым попыткам управлять мною. В такие минуты я нередко совершаю необдуманные поступки, за которые потом становится стыдно.