Одна ночь и вся жизнь (СИ) - Татьяна Рябинина
— Не поверишь, но я понятия не имею, о чем ты.
Он поднимает голову, смотрит на меня удивленно.
— Отец ничего не говорил? Ну да, это на него похоже. Мы тогда, в августе, с ним здорово поругались. Точнее, Витька, но я, в общем-то, был на его стороне, хотя и пытался их растащить. Но он такой же, как и отец. Бультерьер.
Никита замолкает, снова опускает голову.
— Давай помогу, — не выдерживаю я. — Какая-то наглая хитровыдуманная прошмандовка задрала перед старичком подол, а потом притиснула пузом к стенке, и теперь все нажитое непосильным трудом под угрозой рейдерского захвата. Да?
— Ну… — он как-то неопределенно хмыкает, все так же не глядя на меня.
— Да ладно, Никита. На вашем месте я, скорее всего, подумала бы так же. Тем более знакомство наше как-то не задалось.
— Витька тогда завелся. Он с самого начала что-то такое говорил. Да и я, по правде, тоже так думал. Хотя было странно, что отец на тебе не женился.
— То есть странно, что я его на себе не женила?
— Он уже потом нам сказал, что тысячу раз предлагал, а ты отказывалась. И тогда я засомневался. Да и не похожа ты была на акулу.
— Ну и на том спасибо.
— Извини, Ира. Я правда себя чувствую…
— Ладно, Никит, проехали, — я дотрагиваюсь до его рукава. — Главное — что ты здесь. И чтобы он выжил. Все остальное неважно.
— Спасибо тебе. Понимаешь, Витька… Он злой сейчас на весь свет. Жена ушла, с сыном видеться не дает. Судиться нереально. Она гражданка Норвегии, а у него российское гражданство и вид на жительство.
Пищит телефон, Никита открывает сообщения, что-то быстро пишет и отправляет.
— Марга. Беспокоится.
— И как она только тебя отпустила? Оставил ее с ребенком на Новый год в чужой стране.
— Нет, она первая сказала, что надо лететь. У нее недавно мать тяжело болела, понимает, как это.
— Русская?
— Нет, датчанка. Маргрете, — он открывает в телефоне фотографию миловидной рыжеволосой женщины лет тридцати. — А это Сережка.
Дарьялов показывал мне фотографии внуков, но на них они были помладше.
— Сколько ему? Семь?
— Шесть. Я ему показываю фотку Иры, говорю: это твоя тетя. А он: да ладно, не может быть. Тети все старые, а она девочка. Она у вас забавная. На отца похожа.
Никита снова что-то рассказывает, и я снова то слушаю, то куда-то уплываю, но благодарна ему за эту болтовню, которая срезает самые острые шипы беспокойства.
Пять утра. Уже половина суток, как я здесь, в этом коридоре у оперблока. За все это время больше никого не было. Никого не оперировали в новогоднюю ночь? Или никто не ждал — вот так, как я? Может, тут и не разрешают никому находиться, а меня пустили только из-за статуса Дарьялова? Но для кого тогда диван и кофейный автомат?
Какой-то шум за той дверью — затой самойдверью. Мы с Никитой настороженно смотрим друг на друга, потом туда. Выходит все та же самая медсестра, только очки сняла — глаза усталые.
— Удалось стабилизировать. И в сознании. Врач потом с вами поговорит, на операцию ушел. А вы его сын, да? Ну, кто первый пойдет? На пару минут, не больше. Там и другие пациенты, тяжелые. Только ради Нового года.
Мы снова смотрим друг на друга.
— Никита, иди ты, я потом.
— Спасибо, Ира!
Он идет следом за медсестрой, а я подхожу к окну, упираюсь лбом в холодное стекло. Еще темно, еще ночь, но мне кажется, что стало светлее. Немного светлее. Ноги дрожат, колени подгибаются. А силы нужны. Их понадобится еще очень много. Но это потом. Сейчас — собраться, увидеть его, сказать… то, что очень хочу сказать. Потом можно будет поехать домой и хоть немного поспать. Главное — это знать, что стало лучше. Что он не умрет.
— Ира, иди!
Оборачиваюсь — Никита стоит у двери, держа в руках маску и еще что-то голубое.
— Надень, — он дает мне какую-то одноразовую накидку. Глаза влажно блестят, но на губах улыбка. — И маску. Он говорить не может, к аппарату подключен, но все слышит, реагирует. Только не пугайся, выглядит страшненько.
Быстро натягиваю накидку, маску, захожу в реанимационную палату, где в окружении приборов, опутанные проводами, лежат несколько человек — кто совсем голый, кто под простыней. У стены пост медсестры. Дарьялов с краю, накрытый, лицо едва видно под сложной конструкцией из прозрачных трубок.
— Дарьялов, собака! Как ты нас напугал всех!
Рот под кислородной маской, но глаза улыбаются.
Все, что я хотела бы ему сказать, не предназначено для посторонних ушей. Подхожу ближе, осторожно, чтобы ничего не задеть, беру за руку.
Вот так думаешь, что для счастья нужно и то, и это. А потом вдруг оказывается, что ничего не надо. Только одно — чтобы он выкарабкался.
— Дарьялов, у тебя там в пиджаке коробка какая-то, я видела, когда таблетки искала. Это то, что я думаю?
Он едва заметно кивает.
— А давай, когда с тебя всю эту шляпу снимут и ты сможешь разговаривать, снова мне предложение сделаешь? И я соглашусь. Честное слово.
Приподнимает руку, соединив в колечко большой и указательный пальцы: окей.
— Ну все, хватит, — медсестра кивает на выход.
— Ладно, отдыхай, — сжимаю его руку, кладу ее поверх простыни. — Я тебя люблю. Очень сильно люблю.
И снова глаза улыбаются в ответ.
Иду к двери, все передо мной расплывается, но это уже совсем другие слезы — радости и облегчения. А в коридоре Никита разговаривает с каким-то бородатым мужчиной. Тот оборачивается на звук открывшейся двери.
Да ладно! Правда, что ли? Виктор?
— Здравствуйте, Ирина, — он смотрит на меня, кусая губы, а потом вдруг решительно подходит и крепко обнимает.
— О как! Еще один! — удивляется вышедшая следом
