Смотрю на тебя - Юлия Григорьевна Добровольская
Муж Натали погиб совсем недавно от шальной пули среди бела дня, в центре города. Он ничего не знал о коротком романе своей жены, и, разумеется, о том, что его сын — вовсе не его сын.
* * *
— И что теперь? — Я понимала скоропалительность своего вопроса, но выжидать я не умела.
— Что теперь?… Я сказал, что буду рад нашей дружбе, если он сочтёт её возможной для себя.
— Какой же ты!.. — я бросилась со слезами ему на шею и долго не могла успокоиться от захлестнувших меня эмоций.
Сочувствие Антону по поводу смерти его первой, такой романтичной и драматичной, любви подхлёстывались жалостью к незнакомому мужчине, лишённому замечательного отца, каким мог бы быть — я это знала! — Антон, и растрогавшим мою душу благородным порывом любимого.
На следующий день Давид позвонил нам в отель.
Оставшиеся полтора месяца мы проводили вместе всё свободное время. Мы побывали в доме Натали и её мужа, где теперь жил Давид.
Давид занимался банковским бизнесом, в котором преуспевал в последние годы, был холост, но женитьба не входила в его ближайшие планы.
Оказалось, что родились мы с ним в один год — я на четыре месяца позже него. Но какие же разные жизни мы прожили! Хотя… Возможно по причине того, что рос Давид в русскоязычной среде, общего тоже оказалось немало — те же детские книжки, те же игры и считалочки. Вот только пять его языков против полутора моих, и абсолютное владение всеми современными средствами коммуникаций — от самолёта и автомобиля до «коленного» компьютера — против моего лишь недавно освоенного мобильного телефона…
Антона Давид очень скоро стал называть «отец» и так же скоро после перешёл на «папа» и «па».
Мы все вместе обедали в открытом ресторанчике. Давид взял бокал с вином и как-то так внезапно замер и замолчал, что мы с Антоном, собственно, и не ожидая тостов, посмотрели на него одновременно и вопросительно. Может быть, это ему и помогло — наше неожиданно дружное внимание.
Давид сказал, обращаясь к Антону:
— Можно я буду называть вас… отцом?
Это растрогало моего любимого почти до слёз, он ничего не смог ответить, только поднял свой бокал и кивнул. Пригубив вино, и протолкнув им застрявший в горле ком, он произнёс:
— Конечно, Давид.
Когда мы поднялись после обеда, оба в едином порыве вдруг крепко обнялись. А я заплакала. Думаю, за них обоих.
* * *
«Приятность» Давидовой внешности, отмеченная мною в полумраке кулис и холла, при ярком свете оказалась умопомрачительной красотой. Это был греческий… ну, какая, в конце концов, разница, какой! — это был один из небожителей, легенды о которых я обожала читать в детстве и юности. Это был бог юмора, эрудиции, щедрости, и… печали.
Давид… Его папа… Мой папа… Везёт же мне на печальные глаза!..
Антон сказал, что сын очень похож на свою мать.
— А её мужа ты знал?
— Знал. По внешности — не придерёшься, но ростом не удался, не выше Натали.
Значит, Давид в отца… в Антона. Высокий — на полголовы выше него — стройный и такой же кудрявый и сероглазый.
— Какой у тебя сын красавец, — говорила я Антону.
— Есть, в кого, — гордо отвечал он.
— Конечно, — горячо поддерживала я и с пылом отдавалась ему, представляя помимо своей воли тело Давида, обхватывающее, вжимающееся, проникающее в моё…
* * *
Только когда мы простились в аэропорту, я поняла, что мне будет не хватать Давида.
Через несколько дней, в Москве, я в полной мере ощутила, как прочно он вошёл в нашу… — или только в мою? — жизнь.
Он звонил довольно часто. О чём мы говорили? Обо всём и ни о чём — скорее, просто, чтобы не отдалиться, не потеряться. Сначала — с отцом, потом, если я на месте — со мной. Голос спокойный, юмор всегда при нём — ничего, обнадёживающего моё женское самолюбие. Понемногу успокоилась и я.
И вдруг, ближе к зиме: «я прилетаю в Москву послезавтра».
В программе — три дня в столице, три в Питере, затем день на возвращение, и отлёт в Брюссель. Что-то по бизнесу.
Ура-а-а! — ликовала я про себя. Мне впервые было неважно, чем всё закончится — лишь бы увидеть, лишь бы прикоснуться, лишь бы вдохнуть.
Но за два дня я постаралась над собой: косметические процедуры, освежённые стрижкой и краской волосы, пара новых нарядов. Даже Антон заметил, хотя на мою внешность он реагировал только во время любовных игр, и безоговорочно принимал только одно одеяние — мою собственную кожу. Так мне казалось.
Я встречала Давида одна — у Антона выпуск спектакля, предпремьерная горячка.
Мы чмокнули друг друга в щёчку. Я не могла отделаться от ощущения нашего с ним кровного родства — то ли мать и сын, то ли сестра и брат!..
Я предложила Давиду еще по телефону выбрать место обитания: соседство с нами в моей, обжитой квартире, или — без посторонних в квартире отца, которая стала в последние годы напоминать студию. Он ответил, что ему нужно как можно меньше отвлекаться на быт, поскольку много работы. И мы решили, что с заряженным холодильником и налаженной кухней лучше обстоит дело у меня.
В аэропорту его ждала арендованная Volvo, и через полчаса мы уже были на трассе.
— Ты водишь машину? — спросил Давид.
— Нет, ты что, я боюсь! — сказала я.
— Хотя… куда вам, художникам, спешить?
— Как куда! К любимому. — И я посмотрела на него.
— Ты любишь отца?
— Разве ты не понял этого ещё там?
— Этого невозможно не понять. — Меня согрел его чуть одервеневший голос…
Три дня я работала урывками — мне хотелось предупредить все желания занятого Давида. Я готовила, пекла, накрывала столы. Даже — несмотря на строжайший запрет — стирала его бельё и сорочки. Оказывается, он обычно берёт с собой одежду из расчёта по три смены на каждые двое суток, плюс пару выходных комплектов, а затем сдаёт всё это в стирку и чистку уже дома.
— Если тебя не удовлетворит качество моих услуг, то я сдамся, — сказала я. Его удовлетворило.
Ну, ещё бы!..
Я надеялась, что в Питер мы поедем втроём. Но перед Антоном этого вопроса не стояло, и меня он буквально выпроваживал: Давиду будет не так одиноко в чужой стране, в незнакомом городе.
Я не ломалась — я
