Похищенная викингом - Кейтлин Крюс
Торбранд обхватил руками ее голову, сделал какое-то движение, и появились столь сладостные ощущения, что она едва не потеряла сознание. Невероятные чувства дарили только его ласковые губы и язык, совершающие невероятные вещи, захватывая, опьяняя, увлекая в новый, неведомый мир.
И все же Эльфвина знала об отношениях между мужчиной и женщиной достаточно, чтобы понимать, что это еще не то самое, главное. От этой прелюдии она не лишится невинности. Во-первых, она не в той позе, когда Торбранд может быстро оказаться сверху, как было совсем недавно, она тогда ждала и была почти уверена, что момент настал. Об этом говорила мама, вразумляла, но не по той причине, которой были вызваны увещевания священников. Во-вторых, на ней было гораздо меньше одежды, чем следовало носить женщине. Но теперь она задумалась, прилично это или нет вообще не иметь на себе ничего. Сегодня она, похоже, узнала о себе много нового.
Она — грешница, страшная грешница, потому что отныне единственным ее желанием будет всегда целоваться с Торбрандом.
Он внезапно убрал руку и отстранился. Она невольно потянулась к его губам, но почувствовала, как руки сжимают плечи и отодвигают ее.
— Это и была та самая услуга, Эльфвина, — почти нежно произнес Торбранд.
Она не смогла бы сразу ответить, огорчает ее или злит его веселый тон и озорной блеск в глазах, отчетливо видимый даже в полумраке. Она не могла отвести от него взгляда. И чем дольше вглядывалась в его глаза, тем отчетливее понимала, что вблизи они совсем не того цвета, каким бывает небо самой темной ночью, как у всех людей с севера, а скорее густой синевы, того оттенка, который реже увидишь на небе.
По непонятной для себя причине Эльфвина задрожала всем телом.
— Но я бы хотела… — протянула она, ощущая невыносимую внутреннюю потребность. Возможно, она не вполне понимала, чего же хотела, но знала точно, что это стало острой необходимостью после поцелуя.
— Эльфвина, с этим покончено. — Торбранд даже не улыбнулся, но она слышала веселье в голосе, оно будто заполнило все свободное пространство в шатре. — Это совсем не то, чего хотела ты, это мое желание. А теперь ты можешь отдыхать. У нас впереди еще много дней пути.
Он обнял ее так же, как предыдущей ночью, устроился поудобнее на шкурах, потянул одну и укутал их обоих. А потом закрыл глаза, словно не видел ее требовательного взгляда. Через несколько секунд послышалось похрапывание.
Эльфвина знала точно, что не сможет заснуть. Произошедшее между ней и Торбрандом изменило ее безвозвратно. Результат был такой, словно он погрузил руку в ее тело и все там переворошил. Вся она была не такой, как прежде, появилась мелкая дрожь, жар, а между ног стало влажно и болезненно тянуло. На мгновение она даже решила, что подхватила лихорадку. И во всем этом, несомненно, виноват Торбранд.
Но он спокойно спал, даже храпел.
А она лежала, готовая воспламениться и сгореть. Будучи уверенной, что не сомкнет глаз до самого рассвета, будет смотреть на языки костра и мечтать.
Эльфвина вздрогнула и проснулась. Поняв с удивлением, что, значит, все же незаметно для себя провалилась в сон.
Впереди у них по-прежнему дорога.
Каждый день был похож на предыдущий. Мужчины просыпались на рассвете или раньше. Завтракали тем, что было в запасах, затем, насытившись, разбирали шатры, укладывали вещи и отправлялись в путь.
Жажду Эльфвина утоляла, набрав горсть снега, которого было все больше по мере продвижения на север. Это лучше, чем прижиматься губами к мешку с водой, который вез с собой Торбранд, — это напоминало о поцелуе. Лейф и Ульфрик охотились по очереди и никогда не возвращались с пустыми руками, хотя добыча была разной, от совсем мелкой, до чуть крупнее, все зависело от выбранного для привала места. Они ехали весь день, а вечером после ужина Торбранд вел ее в шатер и разминал тело, облегчая боль после поездки верхом.
Эльфвина думала только о том, что происходило между ними наедине. Ее больше не волновала ни холодная дорога, ни то, что оставалось за этой тряпичной дверью, отделявшей их от всего мира. Важным были только его руки, скользящие по коже, они заставляли желать этого мужчину все больше, желать… всего того, что обычно происходит.
Она не осмеливалась скинуть чулки и нижнее белье, хотя мечтала, как он коснется ее разгоряченного лона. Желания настолько шокировали ее, что в ночь, когда она поймала себя на этих мыслях, то действительно уснула не сразу. Сначала размышляла, а потом долго молилась, чтобы Бог не покарал ее за греховные думы.
Но он не покарал, она осталась жива. И продолжала страдать от неутоленного желания. И мучиться оттого, что считала себя нечестивицей.
Поздно вечером, после того, как Торбранд хорошо разминал все ее тело, когда она становилась податливой, словно расплавленный воск, он клал ее себе на грудь и открывал новое в искусстве поцелуя.
Она видела немало поцелуев в своей жизни — официальные, которые оставляли на руке ее матушки или кольце дяди. Те, которые совершались тайком в укромных уголках дворца, и те, что соединяли людей во время соития, когда со стороны казалось, что эти двое сошли с ума, — это было совсем ей непонятно.
Теперь она этого ждала.
Иногда Торбранд целовал ее лениво, будто дразнил, она не решалась его расспросить, но знала, что настанет момент и для этого. Он видел, что она сгорает от желания, но продолжал разжигать пламя, развлекаясь.
Порой она ловила себя на том, что ее тело невольно начинает двигаться вперед-назад, оставаться неподвижной было непросто, да еще слушать его тихий смех, проникавший глубоко внутрь.
Она ненавидела это или ждала?
Но таким Торбранд был редко, чаще совсем не выглядел ленивым и расслабленным. В такие дни она лучше понимала аналогию с битвой на мечах, потому что между ними происходил поединок, в котором кто-то непременно должен был выиграть. Иного варианта не существовало. Его язык был оружием, руки обнимали ее, боролись за то, чтобы стать еще ближе к тому сумасшедшему желанию, которое сжигало изнутри.
И каждый раз Торбранд отстранялся от нее, велел ложиться спать, чем приводил в ярость, заставлял испытывать стыд за то, что она слишком спешит и
