Венецианская маска (СИ) - Муратова
Несколько раз она делала попытки вытащить меня на серьезный разговор, типично по-родительски полагая, что у меня проблемы с учебой или я влюбилась в какого-нибудь мальчика, но я отметала все ее подозрения.
Все дошло до того, что мама однажды пригласила меня составить ей компанию на воскресном моционе в Марсовом поле. Она часто ходила на долгие прогулки в парки, но всегда предпочитала одиночество обществу друзей или домашних. С большой неохотой я согласилась.
И вот когда мы еле-еле плелись по аккуратным дорожкам среди стриженного газона, мама вдруг заговорила о любви и о том, как опасно терять из-за нее голову.
— Ну мне это точно не грозит, — категорично отрезала я, отмахиваясь рукой от мошкары лезущей в глаза. — Посмотри на моих ровесников, они все незрелые имбецилы.
— Они повзрослеют.
— Когда-а это еще случится. И вообще если на то пошло, не думаю, что все эти сердечные раны, эти обручальные кольца, эти орущие и рыгающие младенцы — моя история. Я слишком ценю свое личное пространство.
— И какая же твоя история? — сухо спросила мама.
Не обращая внимание на холод, которым разили ее слова, ведь она несла в сердце домостроечные убеждения о «женском» предназначении, я ответила бескопромиссно:
— Я бы хотела стать художником. И я знаю, что я талантлива. А рисование — единственное, чем я хотела бы заниматься. Готова уделять ему каждую минуту своего времени.
Солнечные очки скрывали половину маминого лица, но я почувствовала, как она закатывает глаза:
— Может, сразу на панель? Это несерьезно, Полина. Будешь за копейки малять всякую ерунду для рекламных буклетов. Если тебя интересует искусство, иди как я на искусствоведа. Тогда в будущем ты хотя бы сможешь стать преподавателем. Чтобы быть художником сейчас, нужно быть концептуалистом и везунчиком.
Когда мама хотела убедить меня в чем-то, то выбирала путь угроз, начинающихся со слов «будешь». Ешь мороженое? Будешь толстой. Читаешь комиксы? Будешь глупой. Меня всегда раздражали эти пессимистические линейные проекции, но в мамином представлении будущее было безрадостным и предсказуемым, и она, как муравей из знаменитой басни, считала своим долгом предупредить меня о вреде радостной и беззаботной жизни.
— Много лет назад, Полина, я тоже думала, что нужно следовать за своей мечтой. Но видишь ли, страсти имеют странное свойство: поселившись в сердце, они точат его сердцевину, как древесные черви, — вдруг сказала она без всякого выражения, точно делая заказ в ресторане. А я вздрогнула, заслышав за сухими словами тихий голос дневниковой Анны из прошлого. И кремовый кардиган мамы, ее остренький нос и взбитая прическа на долю секунды укрылись в складках времен, уступая место большеголовой кареглазой девушке с самоуверенными манерами и пальцами, перепачканными краской.
— Ну и что же в этом плохого? — парировала я. — Если в нас горит огонь, у нашей жизни есть цель. И тогда мы собраны, энергичны и счастливы, а не просто прозябаем от скуки.
— Поверь мне, девочка моя, то состояние, о котором ты говоришь, невозможно далеко от счастья. Как можно быть счастливыми, когда мы не принадлежим себе?
— Жизнь становится яркой именно тогда, когда мы теряем контроль над событиями, — заметила я.
— Жизнь становится кошмаром, когда мы теряем контроль над событиями, — отрезала мама. — Позволь мне рассказать тебе одну историю. В молодости я пережила период, когда позволила страстям взять над собой вверх, так как думала, что это поможет мне открыть в себе искусство.
— Не помогло?
— Отчего же. Ты видела портреты, не правда ли? Они могут показаться тебе совершенными, но поверь мне, когда я писала их, моя собственная жизнь была далека от совершенства.
— Почему? — с величайшей осторожностью спросила я, не сводя с мамы глаз, боясь случайно ее сломать, точно она была хрупким механизмом, в котором я копалась кухонным ножиком.
Мама опустилась на свободную скамейку, изящно скрестив икры. Казалось, ей не мешало ни солнце, ни летающая мелочь, ни треплющий волосы ветер. Сейчас она была почти красива.
— Видишь ли, Полина, некоторые двери лучше оставлять запертыми, ибо то, что просачивается сквозь них может навсегда лишить тебя покоя. Когда я работала над портретами, я видела то, чего не должна была, и не смогла правильно истолковать свои видения.
— Что ты видела? — я присела рядом, перед этим неизящно одернув глупую юбку.
— Мне казалось, меня повсюду преследует фигура в карнавальной маске. Я перепугалась, думала, что теряю рассудок, но потом, когда вернулась домой в Россию…
Мама вдруг раскрыла сумку, стоящую у нее на коленях, и достала из нее венецианскую маску из папье-маше. Взвесила ее в руке и протянула мне. Даже при дневном свете залитого летним солнцем парка болезненно бледное лицо с росписями позолотой казалось жутким. На ощупь она была холодная, как бетон.
— Я получила посылку. Ни обратного адреса, ни адресата. А внутри только эта маска.
— Не понимаю.
— Я тоже. Но я была почти рада, потому что вон он, в руке, — материальный объект, неопровержимое доказательство реальности произошедшего. Многие годы он со мной, и за это время из зловещего символа он превратился в банальный предмет интерьера, который можно найти на любой барахолке.
— Но кто прислал ее тебе? — недоумевала я, вертя во все стороны маску, разбить которую было так обманчиво просто.
— Откуда мне знать, — пожала плечами мама. — Возможно, тайный завистник и недоброжелатель, возможно призрак в качестве напоминания о последствиях необдуманных решений и об истинных ценностях.
Больше ничего мне вытащить из нее не удалось.
Последний кусочек мозаики нашелся много лет спустя, когда я закончила юридический факультет и поехала в Италию отметить закрытие финальной сессии. Оказавшись в Бордигере, маленьком городке на лигурийском побережье, я решила воспользоваться вежливым приглашением тети Эммы — кузины моего отца, чья личная жизнь, пестрящая затяжными бракоразводными процессами, благополучно устроилась в Средиземноморье.
Выслушав историю о расторжении помолвки и разрыве трехгодичных отношений, тетя принялась утешать меня яблочной кростатой и кофе, горячим и крепким, точно из недр вулкана.
— Полечка, милая моя, — она потешно всплеснула маленькими пухлыми ладонями. — Ни один, так другой, правда? Ну его этого дурака, пусть локти кусает! На вот, покушай еще. Может, сделать тебе запеканочки?
Я кисло покачала головой. Легкий бриз шевелил занавески из органзы, принося с улицы аромат цветущих бугенвиллей.
— Я вот что понять не могу: мы собирались пожениться, он же сам сделал мне предложение. Если он увлекся кем-то другим, зачем все это? Раз влюбился в другую накануне свадьбы, так имей же смелость признаться!
— Ах, cara, —
