Лоретта Чейз - Вчерашний скандал

Оливия влетела в спальню спустя десять минут.

— Ты… — начала она. Но даже в слепой ярости она не могла не заметить кровать, от вида которой у нее пропал дар речи. — Боже мой! Какая громадина!

Лайл, рассматривавший столбик у изголовья кровати, мельком посмотрел на Оливию.

Ее шляпка сбилась набок, волосы растрепались, рыжие кудри спадали на жемчужно-белую кожу. Одежда измялась в дороге. Ее невероятно синие глаза все еще гневно сверкали, хотя и были широко распахнуты при виде кровати, которая была знаменита еще во времена Шекспира.

Она выглядела растрепанной, и хотя Лайлу следовало уже привыкнуть к ее прекрасному лицу, этот беспорядок снова вывел его из равновесия, и сердце в груди застучало часто и болезненно.

— Вот поэтому ее и называют большой кроватью из Уэра,[7] — спокойно ответил Лайл. — Ты никогда не видела ее раньше?

Оливия покачала головой, и выбившиеся пряди волос заплясали по щекам.

— Она довольно старая, по крайней мере по английским меркам, — пояснил Лайл. — Шекспир упоминает о ней в «Двенадцатой ночи».

— Я видела вещи в таком стиле, — ответила Оливия. — Тонны дуба, сплошь покрытые резьбой. Но такой громадины не видела никогда.

Кровать действительно была богато украшена резьбой. Цветы, фрукты, животные, люди и мифические существа покрывали каждый дюйм черного дуба.

— Двенадцать футов в ширину и девять — в высоту, — продолжал Лайл. Факты всегда внушают доверие и действуют успокаивающе. — По сути дела, когда занавеси задернуты, это напоминает комнату. Взгляни на боковые панели.

Оливия шагнула ближе.

Он уловил ее запах и вспомнил тепло ее тела в своих руках, когда вытаскивал ее из постоялого двора.

Факты. Он сосредоточился на деталях кровати. Внутри резных арок на двух панелях были изображены городские пейзажи, включая знаменитых лебедей. Он легко провел указательным пальцем по инкрустированному дереву.

Здесь явно не хватало изящества египетского искусства. Но к своему собственному удивлению, Лайл находил эту работу очаровательной.

— Когда они были новыми, привлекали еще больше внимания. Смотри, повсюду остатки краски. В свое время панели, наверное, были довольно красочными, как египетские храмы и гробницы. И так же, как в Египте, посетители оставили здесь свои отметки. — Он обвел пальцем ряд инициалов. — А также печати.

Лайл снова позволил себе взглянуть на Оливию. Теперь на ее лице застыло изумление. Гнев прошел, буря улеглась, потому что она была зачарована. Будучи натурой искушенной, она никогда не была наивной. Однако ее воображение не знало границ, и Оливию можно было увлечь, как ребенка.

— Странно, что ты не видела ее раньше, — проговорил Лайл.

— Ничего странного, — ответила Оливия, рассматривая голову льва с красным клеймом на носу. — Поскольку мы обычно ездим в Дербишир или Чешир, то не по этой дороге. А когда я покидаю Лондон, это потому, что я в немилости, и это означает, что меня надо вышвырнуть как можно скорее и как можно дальше. На осмотр достопримечательностей нет времени.

Лайл отвел глаза от ее лица. Еще немного, и он превратится в полного дурака.

— Хлестнуть того пьяницу перчаткой и обозвать его трусом было не самым разумным поступком, — произнес Лайл, рассматривая одного из сатиров, украшавших резной столбик.

— Зато чрезвычайно приятным.

— Ты вспылила, — сказал Лайл. Когда она выходила из себя, он не мог полагаться на ее разум или инстинкты. И не мог надеяться на то, что она позаботится о себе. Он отошел от кровати и заложил руки за спину. — Что мать говорила тебе об умении держать себя в руках? — произнес он таким же терпеливым тоном, который, как он слышал, использовала ее мать в тот день, когда он познакомился с Оливией.

— Я должна сосчитать до двадцати, — прищурилась Оливия.

— Думаю, ты не считала и до десяти.

— Настроения не было, — ответила она.

— Я удивляюсь, что ты не «угостила» его одним из своих извинений. «О, сэр, я нижайше и смиренно прошу вашего прощения!» — приложив руку к груди, фальцетом произнес Лайл. — Потом ты могла бы похлопать ресницами и упасть перед ним на колени.

Оливия проделала такое, когда они встретились в первый раз, и это представление лишило его дара речи.

— К тому времени, когда бы ты закончила, — продолжал Лайл, — все бы уже рыдали или испытывали головокружение. Включая дебошира. А ты могла бы незаметно улизнуть.

— Теперь мне жаль, что я так не сделала, — сказала Оливия. — Это уберегло бы меня от грубого обращения при выходе из постоялого двора.

И предотвратило бы ощущение ее податливого тела в его руках.

— Не понимаю, почему ты не вытащил пьяницу во двор и не сунул его голову под струю воды, — не унималась Оливия. — Вот что следовало сделать с самого начала, как только началась перебранка. Но его все боялись. Кроме тебя, разумеется. Но свое мужество ты предпочел обратить на меня.

— Вытаскивать тебя было гораздо забавнее, — ответил Лайл.

Она подошла ближе и заглянула ему в глаза. Аромат ее кожи окутал Лайла, и его сердце заколотилось с бешеной силой.

— Ах, этот Белдер, — покачала головой Оливия, — ну почему он не ударил тебя сильнее?

С этими словами она выбежала из комнаты.

День был холодным и серым, дождь прибил всю пыль. Дамы заявили, что им захотелось свежего воздуха. Езда в темной и душной карете не входила в их представление о приятном путешествии.

Оливия подозревала, что причина, по которой они хотели открыть зашторенные окна, заключалась в желании полюбоваться видом молодого мужчины по ту сторону стекла.

Зрелище было прекрасное, и Оливия сама не могла не наслаждаться им, несмотря на то что Лайл обернулся для нее печальным разочарованием.

Он ехал верхом рядом, практически возле ее плеча, не отставая от экипажа, вместо того чтобы ехать впереди, как она предполагала. Скорость кареты, с учетом старых костей дам, была медленнее, чем предпочитал Лайл. И разумеется, они ехали медленнее, чем любила ездить Оливия. Ей бы тоже хотелось ехать верхом, по она не подумала об этом и не подготовилась.

Ее седло убрали в одну из повозок с остальными вещами, причем положили куда-то подальше. Она не думала, что оно ей понадобится до того, как они достигнут цели своего путешествия. Лошадей можно было нанять в придорожной гостинице, и она, в сущности, без проблем могла ездить на любом коне, но седло — дело совершенно иное. Женское седло — вещь столь же личная, как и корсет, оно изготавливалось точно по ее меркам.

Не то чтобы Оливии было нужно седло. Она, в конце концов, дочь Джека Уингейта и хорошо чувствовала себя на спине любой лошади, как цыган.