Сны листопада (СИ) - Леру Юлия

— Нет, не останусь. — Я повернулась к нему лицом и поцеловала крепко сжатые губы, но тут же заставила себя отстраниться, понимая, что так точно не уйду. — Я не хочу, чтобы твой папа утром зашел и увидел, что я тут. И мои будут волноваться. Я же им не сказала, а папу моего бешеного ты знаешь. Голову оторвет сначала мне, а потом и тебе.

— Я приду вечером, — сказал он, как говорил обычно. — Ладно?

— Ладно, — сказала я.

Поднялась с постели, оделась, чувствуя на себе взгляд зеленых глаз, но почему-то не в силах заставить себя обернуться, и как-то неловко и слишком торопливо ушла.

Правда была в том, что я тогда не особенно верила Костиным словам и поцелуям.

Я с самого начала не питала иллюзий по поводу того, как скоро закончатся наши с Лукьянчиковым встречи — и вот, постель у нас все-таки случилась, а уж я-то прекрасно знала, как быстро у Кости угасает интерес к очередной покоренной вершине, когда на глаза попадается новый Эверест.

И поначалу мне казалось, что и меня это более чем устраивает. Я не строила планов на Костю, да что там, я думала, что спустя пару месяцев мы мирно разойдемся каждый к новому «другу», и отношения, начавшиеся без обязательств, так же без обязательств и закончатся.

Но спустя полгода мы все еще были вместе — и не строить планов и не думать было все труднее. Наши ссоры начались именно тогда и отчасти именно поэтому, из-за того, что я уже не могла притворяться, что не привязалась к Косте, но постоянно пыталась — вот только попытки эти были такими глупыми, что не верила в свое притворство даже я сама.

—…Мы же договорились идти к Дашке вместе, а теперь ты мне заявляешь, что не пойдешь.

— Не пойду.

— И почему? — Я упирала руки в боки и зло дергала головой. — Чего ты добиваешься, Лукьянчиков, ты можешь сказать?

— Ничего я не добиваюсь. — Костя выбрасывал сигарету прочь, не глядя на меня — будто даже не хотел глядеть. — У меня просто дела.

— Да неужели. Дела, связанные с чем?

— А с чего бы ты вдруг так заинтересовалась? — вскидывал он голову, и зеленые глаза светились в полутьме, как у кошки. — Я же не спрашиваю тебя о твоих делах. Я же не устраиваю тебе допрос, когда ты говоришь, что занята и не можешь прийти, с чего бы вдруг я стал обязан давать тебе отчет?

— А, вот оно что, Костя, — рычала я. — Характер мне свой решил показать, да? Вот только не на ту напал. И на твои дела мне наплевать с высокой колокольни, иди хоть заделайся, мне пофиг…

Но моей решимости и желания покончить со своей ненормальной привязанностью к человеку, который совершенно точно скоро меня бросит и уйдет к очередной Тане или Даше, хватало ровно до момента, как я оказывалась в его объятьях.

—…Куда ты эти ведра понесла, ненормальная? Рехнулась совсем такую тяжесть таскать? Дай сюда.

— Не дам! — Я ускоряла шаг, но он все равно настигал меня, хватал и начинал целовать, не обращая внимания на мои попытки высвободиться и ругань, которой я его осыпала. — Иди куда шел, Лукьянчиков, я и без тебя прекрасно справлюсь!.. Не смей, сказала! Пусти! Думаешь, ты сильнее, так все можно? Ненавижу тебя, ненавижу!

— И я тебя ненавижу, идиотка, да хватит вырываться, никто и не говорит, что ты не справишься без меня, все, Юся, все, перестань…

Мы целовались в темноте двора, пока бабуля, потеряв разом и меня, и ведра, в которых я должна была принести ей воду из колодца, не выходила на крыльцо и не начинала меня выкликать.

— Сейчас идем, Людмила Никитична! — откликался Костя так бодро, словно оторвался от моих губ не мгновение назад, и только сердце его под моей рукой билось быстро и горячо. — Ваша Юська тут мышь увидела и на сарай от испуга залезла, никак снять ее не могу.

…Иногда я ненавидела его за то, что он такой же, как я: неласковый, вспыльчивый, импульсивный.

А иногда мне казалось, я готова противостоять всему миру, если буду знать, что смогу в любой момент укрыться в безопасности его теплых рук.

Глава 17

В середине девяностых годов ошалевший от неожиданно свалившегося на него буквально с неба богатства дядя Веня Кадочников — первый «новый русский» в нашей деревне, отгрохал напротив наших тогда еще двух школ парк развлечений. Огромное, яркое чертово колесо, карусель, качели, комната страха, комната смеха — покосившиеся, проржавевшие и пустые, эти аттракционы все еще стоят там и пугают ночных прохожих противным скрипом и скрежетом металла.

Парк функционировал недолго — детей у нас было мало, обслуживание стоило денег, да и сам дядя Веня скоро оброс такими капиталами, что в деревне ему стало тесно. Он умотал в город, где благополучно был застрелен бобоновскими ребятами (прим. — речь идет о Сергее «Бобоне» Бабищеве, известном криминальном авторитете Оренбурга того времени) в какой-то, быть может, и совсем «левой» для него разборке. Его дочь и жена к тому времени успели улететь в Америку и больше о них мы не слышали.

Я даже прокатилась на этом колесе — папа водил меня, третьеклассницу, в парк в год его закрытия, и я помнила это ощущение полета и дикого восторга от вида с высоты. Те, кто не успел или не решился — жалели, но время было упущено: парк захирел, старшеклассники быстро превратили его в курилку и место для «выпить по-быстрому перед клубом», а колесо большой печальной громадиной застыло напротив школы, как памятник ушедшему и «лихим» годам.

Спустя десять лет в парке вдруг появились рабочие. Никто не знал, откуда и почему, а расспросы ничего не дали — это были таджики, не знающие по-русски ни слова, а их прораб хоть и знал, но только заговорщически прикладывал палец к губам и говорил:

— Не положен. Хозяин дал деньги, чтобы не сказат.

И кто-то на самом деле захотел восстановить парк и снова запустить чертово колесо и карусели, вот только… вот только спустя десять лет в парке устарело и износилось абсолютно все. Через несколько недель упорного труда рабочие собрали инструменты и укатили туда же, откуда приехали, оставив после себя запах краски, обрывки провода и крах чьих-то надежд.

Мы так и не узнали, кто стоял за этой попыткой: кто-то из родственников дяди Вени или какой-то совершенно посторонний чокнутый, которому вдруг стало не жалко выбросить пару миллионов рублей в трубу.

Я и Костя были, как этот родственник.

Мы были, как этот чокнутый.

Вырванное силой в ту ночь признание сделало все только хуже. Я жалела, что спросила, жалела, что услышала это выговоренное со злостью «я не собирался к тебе возвращаться» — что значило, что однажды я стала так противна и отвратительна Лукьянчикову, что любая другая оказалась лучше.

Моя ложь о Макарове выглядела на фоне его правды еще более чудовищной.

Мы были дураками, когда решили, что прошлое можно просто вычеркнуть и притвориться, будто его не было — будто нас, наших характеров, наших ссор тоже не было. Мы были полными идиотами, когда решили дать друг другу еще один шанс и починить то, что уже износилось и едва не рвалось.

Между нами снова воцарилось молчание — тяжелое, камнем придавливающее к земле молчание, которое ни Костя, ни я не пытались нарушать. Люди могут долго молчать и жить друг с другом, ненавидя, храня в сердце обиду, презирая и не любя, и я не знаю, чем спасался от звона этой тяжелой тишины Костя… но я думала, что знаю, в чем мое спасение.

Это было неизбежно.

Это должно было произойти, как происходят с нами события, запланированные кем-то свыше: не вовремя и все же именно тогда, когда должно было случиться. Не раньше. Не потом. Именно в тот вечер и в тот день, и в тот час, и в том месте, которое определила для меня и Ростислава Макарова изменчивая и коварная, как женщина, судьба.

Муж в командировке, несчастная жена… завязка была стандартной.

— Юстин, — Ростислав окликнул меня, когда я уже вышла из своего кабинета в пятницу, задержавшись чуть дольше, чтобы не оставлять на выходные дела, и вставляла в дверной замок ключ. — Как дела?