Лора Брантуэйт - Вдоль по радуге

Что уже приятно.

— Привет, доктор Данс, как дела?

— Спасибо, Грег, все о'кей. А как вы себя чувствуете?

— Великолепно. Я всегда чувствую себя в дождь особенно живым. А вы?

— А мне в дождь очень хочется сидеть дома и читать.

— А что вы читаете, доктор Данс?

— Классику… и профессиональное. Не поверите, даже учебники люблю. А вы?

— А я — вы не поверите — люблю детективы. Они мне страшно нравятся тем, что всегда к концу становится ясно, кто злодей — и кого сажать за решетку.

Улыбается.

— Вам нравится сажать людей за решетку?

— Всякую мразь — да, обожаю.

— А вы не боитесь ошибиться? Что из-за вашей ошибки невиновный человек отправится в тюрьму на несколько лет?

— А вы не боитесь, доктор Данс, ошибиться? Что из-за вашей ошибки человек умрет на несколько лет или даже десятилетий раньше?

Темнеет лицом.

— Боюсь, Грег. Очень боюсь. Поначалу с этим вообще был кошмар, хоть на работу не выходи. Я панически боялась врачебной ошибки. Страшно боялась своего невежества и неопытности. Что я по незнанию могу причинить вред. Потом я привыкла. Знаете, как ни крути, а все в руках Господа. Я всего лишь человек, хоть и без пяти минут доктор медицины. В моих силах попытаться. Если есть на то воля Божья, все будет хорошо — и с пациентом, и со мной.

— И это говорит мне человек, который, я убежден, не раз и даже не десять спасал чьи-то жизни?

— Это не я спасала, это Бог спасал. Моими руками.

— Вы очень религиозный человек, доктор Данс, как я погляжу.

— Знаете, чем больше лет проходит, тем больше я понимаю свою бабушку. В юности я такой не была. Ей, помнится, неделями не удавалось затащить меня в церковь… Впрочем, я и не припомню, когда была там в последний раз.

— Тяжело приходится вам в Огдене, наверное.

— В каком смысле?

— Здесь все ходят в церковь. Вас разве еще не просили определиться с выбором прихода?

— О, кажется, что-то подобное было. Вот на что намекала моя соседка, когда говорила, что какой-то пастырь должен взять на себя смелость вернуть в стадо отбившуюся овцу!

— Подождите-подождите, скоро эти самые пастыри начнут наведываться к вам с ненавязчивыми беседами.

— О, знаете, один уже приходил! Прощупывал почву. Вел ни к чему не обязывающие разговоры о пагубности медицинского цинизма. Как будто если я знаю, что у него внутри, причем довольно подробно представляю, потому что он примерно такой же, как все, и сердце — это сердце, гортань — это гортань, а простата — это простата… Как будто если я легко могу представить его в разрезе, я теряю от этого понятие о его бессмертной душе, уж не знаю, насколько грешной…

— О, поверьте мне, святых нет, особенно среди тех, кто не очень хочет ходить в стаде и потому лезет в пастыри. В моей практике был случай…

В дверь входит медсестричка — молоденькая, хорошенькая, но, увы, почти ничем не отличающаяся от той, что дежурила вчера, и от той, что будет дежурить завтра. Грег не любил одинаковых женщин. Конечно, можно пойти по легкому пути обобщения и сказать, что все женщины одинаковы, но это была бы неправда. Не все. Но одинаковых много.

— Доктор Данс, вас срочно вызывают в ординаторскую! — говорит медсестра слегка даже укоризненно.

— Боже мой, уже без четверти час! Как я могла забыть! — Кэтрин вскакивает. — Будьте здоровы, Грег! — выпаливает она на ходу, бросает через плечо слова, как ленточку, и ленточка эта вьется в воздухе еще несколько мгновений.

Даже после того, как Кэтрин убегает.

Даже после того, как она уходила, от нее будто оставался в палате неяркий отсвет, и какое-то время Грег им любовался. А может быть, вдыхал? Кто поймет…

Или такой разговор:

— Ну как там погодка на улице, в мире живых, доктор Данс?

— В мире живых светит солнце и к обеду наверняка будет очень жарко. Так что наслаждайтесь прохладой.

— В царстве теней всегда прохлада. Я рад был бы согреться.

— Сказать, чтобы вам принесли дополнительное одеяло?

— А вы язва, док.

— Нет. Но мне не нравится «док».

— Хорошо, док. Я учту.

— Вы невыносимы.

— Тогда зачем вы пришли?

— Исполнить свой долг.

— Во второй раз за день?

— Увы! Мой долг главенствует надо мной и моими желаниями по девять часов подряд.

— Я бы не отказался, если бы вы все эти девять часов просидели у моей постели.

— Увольте. Медицина медициной, Грег, а я вам не сестра милосердия.

— Да уж, я заметил. Милосердия в вас ни на йоту.

— Грег, вы меня злите.

— Да.

— А зачем?

— Хочу посмотреть, какая вы, когда злая.

— Не дождетесь. — Фыркает. — Эмили, неси перевязочный материал!

Неожиданно откровенные разговоры перемежались пикировками, но Грег до сих пор не знал ничего о том, как она живет. Странно. Он услышал уже столько важного о ней: что она думает, как смотрит на мир, на свою профессию, — но при этом и знать не знал, в каком супермаркете она делает покупки, для кого готовит ужин, какую музыку слушает по утрам, любит ли комиксы. А ведь из этих мелочей складывается наша жизнь, как складывается внутренний мир из чувств, мыслей, желаний и воспоминаний.

Через три дня после операции его пришла проведать секретарша. Они были в хороших в общем-то отношениях, если не считать того, что Айвори вечно ворчала, главным образом из-за того, что Грег никак не желал слушаться ее материнских советов. Она была, может быть, года на три или четыре старше его, но, право слово, не может сорокалетняя женщина приходиться матерью тридцатисемилетнему мужчине. Да, безусловно, есть женщины с гипертрофированным материнским инстинктом, который не дает им покоя ни днем ни ночью, и они неустанно ищут, ищут, ищут — кого бы прицепить к своей юбке. Да, есть мужчины, которые так сильно любят свою мать и так мало уважают отца, что никак не хотят до конца стать мужчинами, а всеми силами стремятся вернуться в детство, и потому такая женщина — прямо-таки сокровище для них. Встретившись, они уже не расстаются. Да, у мужчины — который очень скоро станет мужем своей «мамочки», разумеется, — могут появиться любовницы, молоденькие и легкомысленные или зрелые и сексуальные. Но «мамочку» он не бросит никогда. Они живут в очень крепких браках, которые кому-то кажутся умильными, кому-то — уродливыми.

Айвори с превеликим удовольствием разыграла бы эту партию с Грегом. Но — вот беда, ай-ай-ай! — он был взрослым независимым человеком, который ощущал себя на все свои тридцать семь, любил мать, уважал отца и меньше всего хотел обзавестись второй матерью. А потому он регулярно ставил Айвори на место, а она часто сетовала, что он не слушает ее мудрого женского совета, но в целом жили они мирно.