Энн Мэйджер - Лето перемен

За темной стеной о чем-то бормочущих сосен, за белоснежной, с темной отделкой из грубых балок, виллой Фэнси простиралась бирюзовая ширь залива, усеянная сейчас многочисленными крохотными и очень живописными лодочками рыбаков, которыми всегда так восхищаются американские туристы. Неподалеку от золотистой полоски пляжа выстроились к началу регаты яхты класса «Дракон».

Фэнси обычно с нетерпением ожидала июня, когда можно было отдохнуть с друзьями перед началом нового сезона в мире моды. Но сейчас, пробыв здесь всего лишь неделю, она уже хотела вернуться в Нью-Йорк.

Устав от гостей, она отдала им свой красный «мерседес» вместе с шофером. Ее великолепный французский повар, Альбер, получил приказ доверху наполнить их корзины для пикника своими фирменными деликатесами. Уже от одних названий мог разыграться аппетит: escargots de Bougogne – улитки с чесночным маслом, paupiette de salmon et langoustines au vin de Sancerre – рулетики из лососины и крабов в вине и так далее. Фэнси добавила туда же несколько бутылок своего лучшего шампанского. Компания отправилась на пикник в сторону Пилы, и Фэнси помахала им на прощанье рукой. Перед этим она заверила друзей, что просто не может поехать с ними из-за работы.

Но без их веселья и шумных разговоров Фэнси стало совсем скучно и одиноко. Вместе со своим новым партнером Клодом она обошла виллу в надежде, что съемки хоть как-то развлекут ее. Она простояла там несколько часов, прикрыв глаза от слепящего солнца и следя за работой Алена. На том, чтобы пригласить этого скандально известного парижского фотографа, настоял Клод. Ален, с ног до головы в претенциозном черном облачении, забирался то на балкон виллы, то на ветку сосны, чтобы добиться нужного ему ракурса. Иногда он снимал снизу вверх, лежа прямо на песке.

Чтобы успеть поймать свой драгоценный дневной свет, фотограф работал в лихорадочном темпе, изматывая и своих длинноногих моделей, и себя, и камеру. Работы Алена считались в высшей степени спорными, слишком эротичными для некоторых более строгих американских журналов и слишком эротичными даже на вкус самой Фэнси, но Клод вбил себе в голову, что эти снимки должны быть такими же дерзкими, как и наряды от Фэнси Харт. Она поддалась на уговоры Клода и пригласила Алена, с его разрекламированным внутренним видением и любовью к сине-зеленому спектру красок вместо более привычного оранжевого. Ассистенты Алена, что-то выкрикивая, прыгали с одного холма на другой, поправляли моделям шарфы и меняли сережки, надували шары и спорили с Клодом.

Клод, с его искусственно-рыжей шевелюрой, мешковатыми нарядами и остроносыми ботинками, выглядел скорее клоуном, чем модельером. С каждым часом он все больше возбуждался. Исступленно хлопая в ладоши, он бегал за Аленом, проверял каждый его шаг и раздавал приказы направо и налево. Вдобавок он начал орать на Алена, и Фэнси решила, что ей пора вмешаться и охладить пыл Клода, пока он окончательно не вывел Алена из себя.

В глубине виллы зазвенел телефон.

Фэнси нахмурилась, увидев, что ее секретарь, Мегрэ, идет к ней, на ходу вытягивая антенну аппарата. Фэнси заранее предупредила, что ее ни для кого нет дома.

– Фэнси, j'avais peur de vous deranger, mais…[1]

– Мерси. – Фэнси взяла трубку. – Алло?

– Фэнси? – произнес глубокий, с техасской протяжной хрипотцой мужской голос.

На Фэнси накатила эмоциональная волна, такая осязаемая, что, кажется, протяни она руку – и смогла бы ее потрогать. Ладонь сама поднялась и прижалась к запылавшему горлу, когда он повторил ее имя еще раз, только мягче, гортаннее… более сексуально.

И снова его тягучий мелодичный голос как током ударил по ее нервам. Много лет назад легчайшее прикосновение его огрубевших пальцев приводило к такому же эффекту. Как же давно она не испытывала ничего похожего на этот идущий изнутри чувственный восторг.

– Это я – Джим. – Хрипловатый голос прозвучал еще глубже, хоть, казалось, это и невозможно. Эхо на линии дважды повторило его слова.

Фэнси непроизвольно сжалась. Воображение услужливо поднимало из тайников памяти образы и чувства, сохранившиеся еще с тех времен, когда она была куда менее искушенной… куда более простой. Она почти воочию увидела его потемневший взгляд, скользящий по ее телу. Она почти физически ощутила прикосновение его восхитительно очерченных горячих губ – тех губ, которые ее так и тянуло поцеловать, которые с таким искусством ласкали ее тело… везде.

Она постаралась ответить спокойно, несмотря на охватившую ее дрожь.

– Да, я тебя узнала, – сказала она и пришла в ужас от того, как предательски сорвался голос. Джим попал точно в цель. В самую глубину сердца, в самую глубину ее впечатлительной, романтичной души. Словно и не было всех этих лет. Словно она все еще была школьницей-зубрилкой, слишком стеснительной и скованной, чтобы ответить на приветствие всеми признанного футбольного лидера, любимца всей школы Джима Кинга.

– У меня для тебя плохие… – Голос его неуверенно затих, эхо еще раз повторило сдавленные слова – и тоже умолкло.

Молчание, казалось, длилось целую вечность.

Фэнси прислушалась к негромким звукам побережья. В перешептывании сосен ей вдруг почудилась скрытая угроза, а в нежном плеске волн – опасность.

Сердце неожиданно застучало гулкими, болезненными ударами. Фэнси стиснула трубку так, что заболели пальцы.

– Что-нибудь… с мамой?

– Она упала… с крыши. Я нашел ее вскоре после этого…

– Нет!

– Ничего нельзя было сделать. Хейзл умерла мгновенно… как и мечтала всегда, – грубовато добавил он. Но его глубокий голос был так же полон нежности и тревоги, как и в тот день, когда он вытащил Фэнси из ее покалеченной машины, спас ей жизнь и заставил влюбиться в себя.

Фэнси, никогда в жизни не плакавшая, беззвучно всхлипнула.

Она вспомнила маму на кухне, когда та варила черничное варенье и, аккуратно наполнив банки, отставляла их на подоконник, а солнечные лучи, просвечивая сквозь густую массу, превращали обычное стекло в темный аметист. Фэнси любила ходить за матерью по пятам, когда Хейзл, в своей любимой широкополой соломенной шляпе, вышагивала по дорожкам в саду, то срывая на ходу спелый помидор, то безжалостно расправляясь с жирной зеленой гусеницей. Мама была такой сильной, такой жизнерадостной. Фэнси всегда была уверена, что она доживет до глубокой старости. И мысль об этой неожиданной смерти казалась просто невыносимой.

Джим снова надолго замолчал, потом произнес:

– Прости. Я не хотел сам сообщать тебе…

– Нет. Я рада… что позвонил именно ты… Мама тебя очень любила… Я… – Фэнси прикусила язык. Она едва не призналась, что тоже когда-то любила его. – Спасибо, Джим.