Трое - Ольга Мицкевич
В то Рождество Никита получил в подарок гитару. Это была попытка откупиться, и все это понимали.
2.
Шло время, складывая недели в месяцы и годы. Никита стал чаще драться, меньше бывать дома и наотрез отказывался обсуждать свою семейную ситуацию с кем-то, кроме нас. К пятнадцати годам он уже был завсегдатаем и у директора школы, и у штатного психолога. У обоих он в основном молчал, развалившись в кресле, так что эти визиты вряд ли имели смысл. В особенно плохие дни, он забирался в окно либо моей, либо Аниной комнаты (у нас обеих всегда был готов спальник) и лежал в наушниках, всю ночь напролет слушая музыку.
Музыка стала его спасением – злая, напористая, часто слишком громкая, с едкими, наполненными болью текстами. Никита сбегал в мир нот и звуков, как будто спасаясь в нем от своего, настоящего. Со временем у него появился блокнот, а потом и несколько, в которые он постоянно что-то записывал. Нам с Аней он сказал, что это просто его глупые мысли, которые, возможно, смогут переродиться в стихи или песни. Когда и если это случится, мы будем первыми, кто их услышит. Я никогда не сомневалась, что это если непременно наступит, потому что когда он брал в руки гитару, он находился в мире с собой.
Нам всегда было комфортно вместе – в тишине, на узких диванах, когда каждый при своих мыслях. И мне наивно казалось, что ничего на свете не сможет этого изменить. А потом отчим Никиты сбил Джека и наша жизнь, какой я ее знала и любила, закончилась.
Мы только вернулись со школы: теплый майский день, каникулы уже на пороге, в теплом воздухе порхали первые бабочки. Аня растянулась на моем крыльце, я изучала содержимое холодильника. Обычный полдень обычного дня.
Когда раздался глухой удар и визг резины по гравию, я даже не сразу обратила на это внимание. Но когда в кухню вбежал папа, выражение его лица приковало меня к полу.
Александр возвращался домой на машине, когда Джек погнался за вороной и вылетел прямо ему под колеса. Аниных родителей не было дома, поэтому в ветеринарную клинику пса повезли мои мама с папой. Огромный, рыжий комок перепачканной кровью шерсти в моем старом детском одеяле.
Никита прибежал сразу после школы – у него в это день было на два урока больше. Мы сидели на крыльце, в полной тишине, обхватив оцепеневшую Аню с двух сторон, и ждали возвращения моих родителей. Три бесконечных часа спустя, когда на горизонте уже алел закат, на нашу улицу свернула папина машина. Он припарковался, заглушил мотор, посмотрел на маму, а потом на нас, замерших в немом вопросе. Папа медлил, продолжая сжимать руль, и мы все поняли.
В этот момент Аня наконец разрыдалась, громко всхлипывая и судорожно втягивая воздух. Она уткнулась в Никитино плечо, и он прижал ее к себе, крепко обхватив худые плечики. Нежно поглаживая по волосам, он шептал что все будет хорошо и что мы рядом.
И в это момент, в самый плохой день на моей памяти, меня накрыли сразу три ошеломительные эмоции, которые поразили мой разум неловкой, пятнадцатилетней девушки, до онемения – ревность и ужас от осознания, что я влюблена в Никиту, и горькое отчаянье, потому что эти двое разделяли то же чувство, пусть еще и не поняли этого.
3.
Тот вечер отпечатался в моей памяти яркими, острыми обрывками.
Я мну в руках свое старое одеяло, покрытое шерстю и ржавыми пятнами засохшей крови.
Мама и папа за столом тихо переговариваются напряженными голосами над чашками с чаем в желтом свете кухонной лампы.
Бледная, как тень, Аня в окне своей спальни сжимает старого, застиранного зайца с одним ухом. Любимая игрушка Джека.
Пряный запах гиацинтов у нашего крыльца.
Резкий звук, с которым взрываются стекла машины – одно, потом второе, третье. Я подскакиваю на ноги и бегу к калитке, на другую сторону улицы. Слышу, как хлопает входная дверь Аниного дома, звонкие шлепки босых ног по брусчатке.
Мы замираем на краю проезжей части.
Никита стоит рядом с машиной отчима. Черная худи, черные джинсы, цепь на бедре. Прямая напряженная спина и старая бита в руке. Я вдруг понимаю, что он шагнул далеко за порог детства, за черту беззаботных пятничных вечеров, и ему уже никогда-никогда туда не вернуться.
Он перебирает пальцами рукоять, нервно поигрывая своим оружием возмездия. Открывается дверь и на пороге появляется Александр. Я кожей чувствую Анин взгляд, но продолжаю смотреть прямо, на Никиту.
На миг мы все четверо замираем, пойманные в моменте, будто муравьи в янтаре. Потом лицо Александра белеет, линия челюсти сжимается – я вижу это четко, как при макросъёмке, – и он делает шаг с крыльца. Никита, перехватив биту второй рукой, со всего размаха ударяет ею о капот машины, а потом сразу по фаре.
Фара взрывается хрустальными брызгами. Под подошвами Никитиных кед хрустит стекло. Александр, громко и неразборчиво крича, сбегает по ступеням, домашние тапочки нелепо шлепают его по голым пяткам. На ходу он выдергивает ремень из брюк – толстый, с тяжелой, металлической бляхой, – и складывает его пополам.
Меня словно пинают в спину, и я уже на середине дороги. Визг резины и пронзительный автомобильный сигнал взрывают барабанные перепонки. Кто-то кричит, и я отстраненно понимаю, что это Аня. Мы хватаем Никиту, каждая за свою руку, и тащим назад, на дорогу, за границу разделительной полосы. Бита скользит по осколкам, стекло хрустит под подошвами, и в них, россыпью огней, отражается свет фар едва не сбившей меня машины.
У меня звенит в ушах. Никитино предплечье под моими пальцами жесткое, твердое. Он словно сплетен из корабельных канатов и гнева.
Мой папа у ворот, а мама на крыльце: мнет край кухонного полотенца.
Над головами с треском загораются уличные фонари – щелк, щелк, щелк.
Анин отец стоит возле открытой дверцы машины – мы выскочили ему на перерез, когда он сворачивал в тихий тупик нашей улицы.
– Идем, – шепчет Аня, а ее голос дрожит от слез. – Пожалуйста, давай уйдем.
Вдали, за кронами старых тополей, алеет яркая, пурпурно-розовая полоса заката.
4.
Позже, на кухне, моя мама аккуратно выбирала осколки из Аниной ступни. Маленькие капельки крови разбивались о кафель неправдоподобно громко
