Умри – воскресни - Анастасия Муравьева
Он предавался живописи как пороку. На работе он закрывался у себя в кабинете и садился у мольберта. Он был самоучкой, живописи не учился никогда, не имея представления о светотени или законах перспективы, но самоуверенно писал маслом. Несмотря на явные огрехи, его картины казались мне гениальными.
Я была менее вдохновенна и поэтому не так искренна. И мои произведения ему не нравились.
– Типичная попытка прикрыть избытком страсти недостаток мастерства, – сказал он как-то об одном из моих рассказиков.
9
Я очень мучила его. Может, так выражалась моя любовь или мое неравнодушие, раз уж мы договорились избегать этого слова? Я не вспомню ничего, что я не сделала бы оскорбительного для мужчины, тем более мужчины восточного.
– Ни одной женщине в своей жизни я не прощал и сотой доли того, что сходит с рук тебе, – говорил он.
Его снисходительность делала меня все более беспощадной.
Я прогоняла его, потому что мне нравилось смотреть, как он возвращается. Его унижение стало для меня важнее всего остального. Я знала, что он вернется, и нет такой выходки, которую он не способен простить мне.
Я по недомыслию приняла его покладистость за слабость характера. А он не был слабым. Он был милостивым – и только.
10
Оскорбившись, он держал паузу, он мог молчать неделю, месяц. Два месяца было его пределом, он всегда объявлялся первым, держась весело и приветливо, как будто ничего не случилось. Я все помнила, но заставляла его делать вид, что он не помнит ничего.
Но после последней ссоры прошло слишком мало времени.
Он позвонил на следующий день, утром. Это был рабочий день, хотя я почему-то не пошла в офис, поэтому его звонок застал меня в постели.
– Что-то ты больно рано, – сонно ухмыльнулась я, услышав его голос. – Двух недель еще не прошло. А ты уже мириться. Соскучился?
Он не перебил меня, но я почему-то замолчала. Возникла пауза.
– Я звоню сказать тебе, – начал он преувеличенно равнодушным тоном, словно обращаясь к аудитории. – Я звоню сказать тебе, что намерен завершить наши отношения.
Я расхохоталась:
– Какая чушь. Прекрати, это не смешно! Куда мы друг от друга денемся?
– Ты можешь притворяться, сколько тебе угодно, – ответил он. – Но я однозначно ухожу.
Окончания разговора я не помню. Это единственное, что я плохо помню из наших отношений – окончания разговоров, последние минуты свиданий, расставания в такси, у поезда, в аэропорту.
Я не восприняла его решение как окончательное, хотя общаться мы прекратили немедленно. Мы не разговаривали полгода. Но это не мешало мне считать нас парой.
Мы общались – обмениваясь молчанием.
Его ник жил в моем контакт-листе в аське. Я не отправляла ему сообщений, ни привет, ни как дела, хотя у меня была уверенность, будто бы отправляла. Наше молчание все больше напоминало пантомиму, танцы вокруг тишины. Мы включали компьютеры, загружали аську и почту, дальше шел вдохновенный обмен молчанием, в шесть я молча прощалась и уходила, оставляя зеленый цветок его аськи одиноко гореть.
Дома я вскакивала среди ночи, и завернувшись в одеяло, включала компьютер. Я жадно отхлебывала молоко, дуя на пенку, потом дрожащими пальцами пробегала по клавиатуре, грузилась аська, переливаясь как цветик-семицветик, и появлялось окошечко с надписью «В сети/0».
Я начинала писать ему сообщение, строчила лихорадочно, пока окошко не начинало мигать «Превышен допустимый объем символов». Мне не хотелось посылать ему длинных посланий, я хотела уложиться в одно окошко. Одно окошко – одно предложение, один абзац.
Как всякое любовное послание, оно было жалким и гордым одновременно.
Я сохранила это письмо. В нем есть только один знак препинания – точка в конце. Нет запятых, двоеточий, вопросительных знаков – я не перечисляла обиды, не объяснялась, не спрашивала. Ничего нельзя понять из этого письма. И тем более никогда не скажешь, что оно о любви.
Впрочем, это первое, о чем мы договорились – ни слова о любви.
11
Я не отправила ему письмо. Но это ровным счетом ничего не изменило. Какими судьбоносными подчас оказываются мелочи – взгляд, оговорка, жест, особенно письмо – отправленное не вовремя или не по адресу, оно вносит сумятицу и сбивает с толку часы судьбы. А это тот самый случай, когда мое письмо не сыграло никакой роли. Я могла отправить его, а могла не отправлять. Письмо не стало даже поводом к разговору в кругу друзей («А она мне пишет и пишет, всякую ерунду…»), или забавным воспоминанием («Была у меня одна, письма любила писать…»).
Итак, я не отправила письмо, а он не ответил, хотя мог бы, с его умением чуять изнанку событий. Но он молчал.
Я черпала молчание то огромным ковшом, то цедила чайной ложечкой – но вкус его не менялся.
Через полгода я вычерпала его молчание до дна. Оно просто закончилось. Я впервые ощутила, как может легко оборваться тяжелое молчание другого человека, обернувшись невесомостью, будто мотыльковым крылышком махнув.
12
Я была в командировке в Москве, и сидела вечером в гостиничном номере на двадцатом этаже, с ногами на кровати. И вдруг я улыбнулась. Меня озарила мысль. Ведь он рядом! Он здесь, в Москве, в двух шагах от меня! Я могу позвонить и увидеть его, прямо сейчас!
Я бросилась к сумке, нашла телефон, споткнулась, уронила его, телефон завалился под кровать, я упала на живот, собрала на ладонь горсть пыли, ах эти нерадивые горничные. Я судорожно пробежалась по записной книжке, веер имен, его номер никак не держался у меня в голове. Долго не было гудков, я кусала губы, он ответил не сразу.
– Привет, – сказала я.
– Привет, – ответил он.
В его голосе не звучало радости или обиды, не было даже удивления. Он поздоровался ровным спокойным голосом.
– Это я! – звенящим от возбуждения голосом воскликнула я. – Я в Москве!
– Вот оно что, – вздохнул он. – Я за рулем.
– Что вздыхаешь? – пошутила я. – Ты от радости в дерево не въехал, услышав меня?
– Я паркуюсь, – объяснил он.
– Послушай, я… я звоню, чтобы объясниться. Я хотела… попросить прощения. Я поняла, как ты мне нужен… Я очень… соскучилась… Я тебя прошу – давай начнем все сначала. Слышишь? Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, я очень… очень тебя прошу…
Я говорила долго, всхлипывая и сбиваясь, а он
