Пока плывут облака - Мария Купчинова
– Мы знакомы?
– Двенадцать лет назад батюшка представил меня вам. Правда, с тех пор я несколько изменился. С вашего позволения, Ипполит Попов, сын Матвея Ипполитовича Попова, если еще помните.
– Да…
Крохотная трещинка в щите ограждения и неприязнь превращается в настороженность:
– Что вас интересует, Ипполит Матвеевич? Может, купите книжку про Пинкертона? Занятное чтение, если надо провести время. А уж в поезде…
Ипполит наклонился, собрал с перрона разноцветные книжки, брошюры:
– Давайте уйдем отсюда, Зинаида Павловна, все равно, с такими глазами, как у вас сейчас, не продашь ни одной.
Сколько раз он ломал голову: почему она согласилась уйти? Потому ли, что самой это стояние было невмоготу, или почувствовала его решимость…
Он так и не задал этот вопрос. А потом пришло время, когда это стало неважным.
Молча прошли по Большой Садовой, на Таганрогском проспекте повернули направо. Наверное, они смотрелись забавно: она, очень худая, высокая, в длинном черном платье, с темными волосами, заколотыми на затылке, отрешенно смотрящая перед собой, и он, на голову ниже, коренастый, иногда забегающий вперед, пытающийся прикоснуться к ее руке, но не решающийся.
У Старого базара Ипполит остановился: дом Рецкера – Хосудовского, который когда-то восхитил его – разрушен. Более того, руины так наклонились, что, казалось, при первом порыве ветра, он рухнет полностью, схоронив под грудой строительного щебня и кирпича трехэтажный дом, стоявший рядом. Нечаянно вырвалось:
– А ведь казался такой крепостью. Когда же это случилось?
– Еще в двадцатом году сгорел, когда красные Ростов брали. Да разве только он казался крепостью? – горько усмехнулась спутница.
– И не страшно там жить? – Ипполит указал на соседний дом.
– Я именно там и живу. А жить просто страшно. Место не имеет значения, – она пожала плечами. – Хотя, конечно, когда темнеет, лучше не ходить: там в подвалах бездомные обитают, ну, и шантрапа всякая. Я очень прошу Нору не выходить лишний раз из дома.
Давно некрашеная дверь на третьем этаже распахнулась, в проеме стояла тоненькая, словно хворостинка, девочка лет семи-восьми с глазами испуганного олененка:
– Мама, тебя так долго не было, – увидела Ипполита и еще больше испугалась, прервав себя на полуслове.
– Я тебе много раз говорила: не открывай никому дверь.
Хозяйка квартиры хмуро пояснила гостю:
– Нам с дочкой в отцовском доме две комнаты оставили, но предупредили, что временно: как только появится кто-нибудь, сильнее нуждающийся, чем мы, так и вселят. Вот я и боюсь, что придут, когда Нора одна дома будет.
Ипполит вынул из чемодана круг колбасы, который брал с собой в дорогу, хлеб, и увидел, как загорелись глаза девочки. А уж кусочки рафинада, пусть даже с прилипшими хлебными крошками, привели ее в такое восхищение, что Ипполиту пришлось отвернуться, чтобы не смущать ни дочку, ни маму.
– Простите за нескромность, Зинаида Павловна, можно спросить, где отец Норы?
– Отец Норы вместе с моим отцом ушел с Антоном Ивановичем.
Хозяйка твердо посмотрела гостю в глаза и, поняв, что он не догадался, о ком речь, уточнила:
– С Деникиным, – вздохнула. – На восьмом месяце беременности я была бы для них обузой.
– На что же вы с Норой живете?
– А что я умею? Преподаю музыку. Но время от времени, моя фамилия напоминает властям о том, что я существую, тогда меня увольняют. Вот и вчера опять…
Ипполит вдруг вспомнил, как папа дома рассказывал жене о встрече с «этой очаровательной девочкой, Зиночкой»:
– Представляешь, дочь одного из самых богатых людей в городе, а собирается стать артисткой. Голос – чарующий, сама – как нимфа, но ведь несерьезно это для девушки из такой семьи…
И он решился:
– Зинаида Павловна, я вас очень прошу, выслушайте меня пожалуйста. Конечно, вы со мной совсем незнакомы, но все же я прошу вас стать моей женой. К фамилии «Попов» у нынешних властей претензий нет. Правда, батюшку три года назад обвинили в саботаже постановлений новой власти, но суд оправдал его. Хотя это было уже неважно: батюшка умер от грудной жабы, не дожив до суда.
– Сколько вам лет, Ипполит Матвеевич?
– Двадцать два.
– Я на восемь лет старше. Разве вы не понимаете, что я сломаю вам жизнь?
– Вы сделаете меня счастливейшим человеком, если позволите заботиться о вас с Норой.
Алексей слал письма, телеграммы, но так и не дождался в Питере младшего брата. В тридцатом году дом Рецкера-Хосудовского восстановили и нарекли гостиницей «Дон».
А в тридцать пятом – у Норы появился маленький братик, Руслан.
2
– Зина, Зиночка…
Как же нелегко управлять беспомощным телом. Вот так, понемножку, опереться на локоть, повернуть голову…
– Все хорошо, Ипполит, мы вместе.
– Какое счастье, родная. Как спала? Что видела?
Он думает, что спрашивает. На самом деле, получающиеся звуки – не внятны. Но она его понимает.
***
Со стороны Дона ползут грозовые тучи. Темнота, сгустившаяся за окном, заползает в комнату. Давит на грудь разлитое в воздухе ожидание. Еще несколько минут – и хлынет из поднебесья поток воды, словно телега по булыжной мостовой загрохочет гром.
Путается память. Опять арбузы. Земля такая огромная, а спрятаться негде: один за другим зеленые полосатые шары скатываются с телеги на землю, с треском бьются, брызгая соком. Летят куски алой мякоти. Все на него одного… Белые брюки – в красных пятнах. Зиночке придется отстирывать…
Не арбузы это – война. Не белые брюки, а бинты. Не сладкий арбузный сок, а кровь.
Тоненькая девочка – санитарочка, так похожая на Нору, прикрыла его собой.
Раздробленные ноги не слушаются, но он тащит, волочит девчоночку на себе, пока кто-то силой не разжимает ему руки и сквозь шум в голове не пробиваются слова:
– Оставь, браток. Ей уже не поможешь.
Тогда он закрывает глаза и летит в пропасть.
***
У нее свои воспоминания. В них все черное. Небо, дома, улицы, руины… И главное – страх.
В самом жутком сне веселой и беззаботной девчонке, мечтавшей о театре и красивой любви, не могло присниться увиденное наяву в том сошедшем с ума девятнадцатом: рабочие, повешенные на Большой Садовой генералом Кутеповым.
Она не помнила свои сны, но просыпалась с криком, в слезах.
Муж вздыхал: «У беременных всегда – нервы».
Отец и муж убеждали: это ответ на красное насилие.
Но ей-то было страшно оттого, что они, такие милые, интеллигентные, находили слова оправдания. Она знала – это не их вина. Безжалостное время: две войны и две революции научили убивать.
Отец, прощаясь, сказал:
– Пойми, Зина, бывают времена, когда невозможно болтаться посередине проруби. Хочешь жить – приходится выбирать, к какому берегу прибиваться. Это не то же самое, что крутануть шарик и ждать: выпадет белое или красное. Жизнь, прожитая раньше, всегда перевешивает. Даже если захочешь зачеркнуть ее – в новой ты будешь чужим.
Зина понимала его правоту. Но знала и то, что за все смерти когда-нибудь придется держать ответ. На том ли свете, на этом… Было безумно страшно, что вина эта может упасть на ее маленькую
