Хелен Брукс - Или все, или...

– Вот «Бержик и сын». Мы приехали.

Они подъехали к длинному трехэтажному зданию на одном из бульваров, имевшему несомненно парижский облик. У Джоанны по спине пробежали мурашки – в этом безобидном на вид здании ей предстояло в течение следующих нескольких месяцев подтвердить свою состоятельность или провалиться с треском. А после всего случившегося добиться успеха стало для нее жизненно важным делом.

Ей следовало доказать, что она не такая уж наивная и бесхитростная, а напротив – умная деловая женщина, которая держит в своих руках и карьеру, и личную жизнь и твердо знает, чего хочет. Ведь Хок Маллен собирается наблюдать за ее первыми шагами и судить их, взвешивать, оценивать. А он – строгий судья.

– Джоанна? – Она резко повернулась и встретилась с его взглядом. В его голосе прозвучала особая нотка, которую ей уже доводилось слышать несколько раз, – теплая, ласкающая. – Я хочу, чтобы у вас все было хорошо. Я вам не враг.

– Я это знаю… – Она попыталась придать своему голосу уверенность.

– Не думаю, что знаете. Меня влечет к вам, и я не собираюсь делать вид, что это не так. Но это не означает, что я стану вести себя как обиженный ребенок, раз вы не захотели разделить со мной постель. Вы можете рассчитывать на мою стопроцентную поддержку в любом вашем начинании, которое пойдет на пользу «Бержику и сыну».

– Спасибо, – пробормотала Джоанна. Она не знала, что и думать. – Вы должны согласиться, что будет лучше, если наши отношения останутся чисто деловыми.

– Я должен? – Он впился в ее покрасневшее лицо пронзительным взглядом, и она опустила глаза. – Почему?

– Потому что все равно у нас ничего бы не вышло, мы совсем разные, – произнесла она твердо. – Хок, я собираюсь обосноваться во Франции, а вы… вы путешествуете по всему миру. Вам нужно лишь приятное развлечение на время ваших визитов сюда…

– Нет, вы ошибаетесь. Мне нужно большее, – тихо сказал он. – Вы вошли в мой мозг, в мои кости, в мою кровь. Джоанна, и никогда прежде не вел себя с женщиной так терпеливо.

Она смотрела на него во все глаза, понимая, что сейчас последует главное, и не ошиблась.

– Но я буду честен с вами, – сказал он со странной категоричностью. – Женщины всегда все усложняют разговорами о любви, хотя на самом деле имеют в виду страсть и желание. Я усвоил, что гуманнее установить правила игры с самого начала.

Он и впрямь считал свой холодный, рассудочный подход честным и нравственным! Джоанна помолчала, потом набрала в легкие побольше воздуха и произнесла:

– Вы не верите, значит, что двое могут полюбить друг друга и жить долго и счастливо?

– Я не верю в долгую и счастливую совместную жизнь, – спокойно сказал он. Его лицо было абсолютно серьезным. – Посмотрите статистику, цифры говорят сами за себя. Я способен поверить в одержимость страстью или чем-то другим, и я знаю, что желание – вещь вполне материальная, но решение двоих связать себя обязательством жить вместе до конца жизни – это глупость чистейшей воды, Джоанна. Мужчину и женщину могут соединять прочные искренние отношения, но изначальное чувственное возбуждение неизбежно проходит, а если они ограничили себя рамками брачного контракта, кто-то из них непременно начнет искать развлечений на стороне и этим причинит другому страдания. – Он уперся в нее твердым немигающим взглядом. – Самое лучшее – это когда отношения не омрачены никакими сумбурными эмоциями, – произнес он ровным тоном, – когда оба партнера держат глаза открытыми.

Джоанна оторопела от этой тирады. Сама она верила в существование чего-то более возвышенного, чем просто чувственное влечение или хладнокровная деловая договоренность между мужчиной и женщиной, которые живут вместе, если это способствует их карьере. Ее переживания, должно быть, отразились на лице, потому что Хок отвернулся и посмотрел вперед. Чеканный профиль его был холодным и суровым.

– Опасно позволять дурачить себя, Джоанна, – сказал он бесстрастно. – Когда мои родители погибли, мне пришлось разбирать их бумаги, в том числе и личные, – продолжил он. – Я нашел дневники матери… – Последовала пауза. – Они были наполнены отчаянием, сердечной болью, горечью. Видимо, отец на четвертом или пятом году их совместной жизни начал изменять ей, это разбило сердце матери, разрушило ее уважение к себе, превратило в женщину, которая самой себе не нравилась.

Джоанна не смела шелохнуться, не говоря уж о том, чтобы произнести хотя бы слово.

– Отец был по-своему привязан к матери, но это не мешало ему заводить любовниц. Дед знал, что происходит, и это окончательно отдалило его от сына, что еще больше осложнило отношения между родителями.

– Ваш дедушка не мог примириться с этим потому, что сам очень любил свою жену, – осторожно выговорила Джоанна. – Разве это не убеждает вас, что любовь – подлинное чувство?

– Они жили вместе всего два года, а потом она умерла, – спокойно возразил Хок. – Кто знает, что случилось бы, останься она жива.

– Вы в самом деле этому верите? – сдавленно спросила Джоанна.

В синих глазах что-то дрогнуло.

– Да. Простите мою болтливость, сам не знаю, с чего это меня потянуло на откровенность.

– Все в порядке…

– Нет, не все. Простите. – И он снова замкнулся в себе.

Следующие два часа пролетели стремительно. Как в калейдоскопе перед Джоанной быстро сменялись незнакомые лица, рабочие комнаты, звучали приветствия, любезности, и все это время Джоанна боковым зрением не переставала видеть высокую фигуру Хока. Повсюду их появление производило сдержанный фурор. Джоанна хмуро отмечала, что этим они были обязаны скорее Хоку. В обращенных же к ней словах трудно было не уловить неприкрытую лесть. Джоанна заключила, что все здесь хорошо осведомлены о плачевном положении дел в издательстве. Пьер блистал своим отсутствием. Его секретарша, Антуанетта, воздушное создание лет девятнадцати, с большими темными глазами и непроницаемым лицом, извинилась за него, не вдаваясь в подробности. Джоанна догадалась, что француженка сразу невзлюбила ее, и это ее огорчило. Ведь в будущем им предстояло работать в тесном сотрудничестве.

Она гораздо больше переживала бы из-за Антуанетты, атмосферы небрежности, характерной для издательства в целом, а также из-за растущего убеждения, что работа предстоит более тяжелая, чем она предполагала, если бы не была так занята рассказом Хока о своих родителях. Измены отца и страдания матери стали для него тяжелым открытием, это несомненно. Но Джоанна не могла избавиться от впечатления, что он о многом умолчал.

Хок стоял в дальнем углу комнаты и беседовал с Антуанеттой. Очаровательная француженка жадно ловила каждое его слово. Интуиция подсказывала Джоанне, что он уже успел раскаяться в своей откровенности и не испытывает к ней благодарности за то, что она его к ней побудила. Он – волк-одиночка…