Анастасия Доронина - Там, где встречаются сердца

«А где он сам? Ушел? Оставил меня одну?! Так уверен, что я ничего не украду, никуда не сбегу? Боже мой! Меня закрыли!!!»

Она метнулась к двери, судорожно толкнула ее обеими руками — и едва не упала, когда дверь легко распахнулась. В комнату потянуло морозным холодом, Алина поспешно захлопнула дверь обратно.

«А где мои вещи?»

Смятое, в высохших грязных потеках, безнадежно испорченное вечернее платье висело, перекинутое через спинку кровати. Рядом, в ногах, лежала шубка, ворс на ней слипся от грязи и талого снега, недавно пушистый белый мех сейчас напоминал шкуру бездомной шелудивой кошки. Вот и Алина — бездомная кошка… Но кто же ее раздевал? И переодел в мягкую фланелевую рубашку, от которой исходит еле слышный аромат мужского парфюма? Рубашка была ей очень велика, доходила до колен. Алина застонала от стыда, стиснув зубы: конечно, это было необходимо, но как жгуче стыдно представить себе, что чьи-то чужие руки расстегивали и снимали с плеч грязное платье, продевали ее руки в рукава рубахи, укладывали в постель, быть может, воровато дотрагивались до самых сокровенных мест… Нет, кто бы ни был ее неизвестный спаситель, нужно уходить отсюда. Ведь, говорят, маньяки тоже сперва ведут себя заботливо, усыпляют внимание жертвы, а потом…

— Вы напрасно встали и уж тем более напрасно стоите босиком. Если ваша простуда перейдет в воспаление легких, это выбьет вас из строя еще на месяц, а то и больше.

Так вот он какой! Высокий и по-медвежьему крупный, во всяком случае, казался крупным сейчас, когда стоял у низкой притолоки с охапкой поленьев. На шапке-ушанке осел иней, такая же белая бахрома пристала к рукавам полушубка — уж не того ли, который Алина видела ночью поверх своего одеяла?

Он сбросил дрова у печки, присел около нее на корточки, открыл заслонку, стал по одному заталкивать поленья. «Ну прямо русский богатырь», — подумала она невольно. Почему-то эта мысль показалась ей знакомой, и человека она как будто видела раньше. «Быть этого не может. Я опять брежу», — подумала она с испугом.

Постояла минуту. Стараясь ступать как можно бесшумнее, снова подошла к кровати, села на нее, в очередной раз испугавшись скрипа, который издавала панцирная сетка.

— Сейчас ужинать будем, — сказал человек, даже не посмотрев в сторону Алины. И снова вышел из комнаты, запустив в приоткрытую дверь белое облачко пара.

Ужин был обычный и тоже почти что деревенский: вареная картошка, колбаса, молоко, хлеб. У Алины совсем не было аппетита, но хозяин насильно наполнил ее тарелку:

— Вы уже сутки здесь, и за это время не съели ни крошки. Это не дело. Кто бы вы ни были и что бы с вами ни случилось, вам надо набираться сил. Вон, у вас кожа на лице стала уже совсем прозрачная. И синяки под глазами.

Алина вспыхнула, наклонилась над тарелкой. Ее не покидало чувство неловкости оттого, что, проявляя о ней такую заботу, человек тем не менее казался ей равнодушным. Ни вопросов, ни советов, ни увещеваний. «Наверное, ждет, когда я попрощаюсь и уйду. Но куда мне идти?!»

И еще одно смущало Алину: она видела, определенно видела этого человека раньше. Но где и как — за этими вопросами начиналась полная пустота. Никакой русский красавец в полушубке не мог появиться в ее недавней жизни! Такому человеку «не из нашей социальной среды» в ней не было места!

— Можно… Можно я поживу у вас? — вдруг спросила она и сама испугалась того, что спросила. — Вы не подумайте, я не навсегда… Я только на несколько дней, а потом уйду… Я бы и сейчас ушла, но мне, честное слово, некуда! Если бы вы только знали мои обстоятельства!

Человек удивленно поднял голову с крупными русыми кудрями, оглядел Алину с ног до головы так, точно видел в первый раз, и пожал плечами:

— Не скрою, вообще-то я привык жить один, но раз уж у вас роковые обстоятельства, — слова «роковые обстоятельства» он произнес с неподдельной иронией, — то живите, конечно. Только, ради бога, никаких разговоров. Я по натуре молчун, люблю тишину. Будет много говорильни, слез или каких других ваших женских штучек — выставлю, не поморщившись.

— Спасибо, — прошептала Алина.

Он не ответил.

Странная у них началась жизнь. Рано утром Иван, — несмотря на режим молчания, который он установил, какой-то обмен словами между ними все же происходил, и Алина узнала, что приютившего ее человека зовут Иваном, — уходил на работу. Из гаража-пристройки во дворе он выводил старенькие «Жигули» с шашечками на крыше и отправлялся колесить по Москве и Подмосковью, зарабатывая на хлеб частным извозом. Алина оставалась дома (хотя… разве она имела право его так называть?). Дел у нее было немного — что-то прибрать, помыть посуду, приготовить нехитрую еду. За все пять или шесть дней она ни разу не вышла на улицу — не было желания.

Вечером Иван возвращался, мыл руки, шею, лицо, долго фыркал из-под умывальника, невольно заставляя Алину улыбаться, — ей нравилось наблюдать за ним, нравилось подавать полотенце, даже капельки воды, дрожавшие в крупных кольцах кудрей, нравились ей. Ужинали они тоже молча, изредка обращаясь друг к другу с незначительными просьбами передать хлеб или соль.

Украдкой, стараясь ничем не выдать своего интереса, Алина смотрела на сидящего напротив и неторопливо жующего мужчину, от которого исходила непонятная ей сила и уверенность, и неизвестно почему ее наполняло странное, уютное тепло. «Странно, он ведь мне никто, чужой человек… И он ведь почти совсем не разговаривает со мной. Почему же мне так приятно находиться с ним в одной комнате? Смотреть, как движутся его челюсти, как он поднимает на меня усталые глаза, как его пальцы отламывают хлеб?..»

Не было ответа на эти вопросы, и она уже никогда и не надеялась их получить.

Сперва ей казалось, что Иван почти не замечает ее. Отужинав, он брал с полки над Алининой кроватью книгу, расправлял раскладушку, ложился, читал и через час-полтора засыпал крепким сном уставшего человека. То, что в одной с ним комнате несколько дней подряд находится молодая и довольно-таки привлекательная девушка, казалось, совсем его не занимало. Но один раз он вдруг преобразился — и как же неожиданно это произошло!

Они только что закончили ужинать, и Алина, собрав посуду, понесла ее к раковине, как вдруг заметила странно шевелящуюся тень на белой стене — там, где стояла ее кровать. Она вздрогнула и пригляделась: от абажура вниз, к столу хлопотливо ткал ниточку суетливый паучок, который невесть почему бодрствовал и непонятно на что рассчитывал в это время года. Это его тысячекратно увеличенная тень так ее напугала.

— Ой, мама! — невольно вскрикнула она и смутилась, так это получилось глупо. Тоже мне кисейная барышня! А еще деревенская!