Венецианская маска (СИ) - Муратова
Но проблема была в том, что мне вовсе не хотелось, чтобы мое любовное приключение заканчивалось. Мне хотелось новых свиданий, новых прогулок и задушевных бесед, мне хотелось снова испытать это чувство постижения чего-то запредельного. Запретность моей страсти только усиливала влечение. Меня манил порок, я была сыта по горло своей правильной, организованной жизнью. Я словно на краткий миг глотнула свободы, так что-то, что раньше приносило мне радость, теперь заставляло изнывать от скуки. Страсти туманили мне разум. Поглощенная фантазиями, я потеряла покой, и под глазами у меня залегла синева, которую не мог спрятать консилер. Я забывала поесть, а когда чувство голода напоминало о себе, набрасывалась на еду со звериной жадностью. Если раньше мне важно было соблюдать баланс между белковой и углеводной пищей, теперь я сметала все, что находилось в холодильнике без лишних раздумий. Мне было все равно, чем набивать желудок: чипсами или пиццей, главным стало — избавиться от потребности.
Мое безумие нашло отражение в моих картинах. Навязчивое внимание к деталям ушло, теперь хотелось закончить работу как можно скорее, сохранив в себе до самого конца процесса то чувство, которое важно было передать. Лица моих персонажей стали более выразительными: из нежности, задумчивости, легкой печали эмоции сменились на гнев, зависть, вожделение. Даже цвета я стремилась выбирать более контрастные, чтобы подчеркнуть этот накал.
— У тебя все в порядке? — как-то раз с беспокойством поинтересовался профессор Боски. — Такого надрыва я раньше в твоих работах не видел.
— Просто вдохновение, — пожала плечами я, напуская на лицо скучающий вид.
— Ну смотри, — нахмурился старик. — Главное, чтобы не страдала точность.
А за его спиной концептуалистка Сара демонстративно закатила глаза: она презирала стариковское почтение перед классической школой.
Я изо все сил старалась, чтобы происходящие события не находили отражения на отношениях с Марком, но подсознательно он чувствовал что-то неладное. Я казалась ему слишком перевозбужденной, и я действительно слишком сильно нервничала без причины, слишком часто его перебивала. Пожалуй, главной проблемой стало то, что я больше не могла писать ему письма, где раньше рассказывала о профессорах и студентах, о наших занятиях, и о моих работах. (Марк, кстати, приехал на прошлых выходных снова и от новых портретов оказался в восторге, сказал: «видно, что ты многому научилась, профессионально растешь» — и я жутко разозлилась, потому что техника моих новых работ значительно уступала предыдущим, а он позволял себе такие суждения, хотя ничего не смыслил в живописи. Разозлилась, но не подавала виду. Я научилась делать хорошую мину при плохой игре, хотя не то что писать, даже читать его письма мне уже было в тягость. Каждый день я получала конверты, которые складывала нераспечатанными в стопку на письменном столе, потому что заранее знала, что будет внутри. Жалобы. Бесконечные жалобы на то, как сильно он устал учить теорию, и как ему не терпится перейти в интернатуру. Он говорил, что достиг того уровня, когда дополнительный прирост знаний уже не приносит пользу, если только ты не хочешь стать ученым. Что он чувствует себя скакуном на старте: пена изо рта, поводья натянуты, мышцы ходят ходуном… но ему пока не позволяют участвовать в скачках, хотя он уже давно готов к этому готов и осознает слабость менее тренированных противников. Он говорил об этом каждый день, прося прощения за свою зацикленность, но его жалобы было тошно слушать. Он устал учиться, это понятно, но это последний год, и ему придется приложить еще немного усилий, так что надо стиснуть зубы и смириться с ситуацией. И я повторяла ему это раз за разом так часто, что могла писать ему ответ прямо в кафетерии, среди студенческого гула на столе, заляпанном оливковым маслом и томатным соусом.
Окинув последний раз взглядом панораму Тосканы, я просунула руки в лямки рюкзака и начала спускаться вниз по лестнице, туда, где видела кофе-машину. Звякнули монеты, исчезая в щели автомата, загудело-забормотало на своем механическом языке приведенное в действо устройство, в свежесть воздуха вкралась терпковатая горечь раздробленных кофейных зерен — и наконец пальцы сжали горячий пластик.
Тяжелым гулом сотряс воздух колокольный звон, закричала потревоженная птица. Небо почти совсем потемнело.
Я начала спускаться вниз по дорожке, мимо изваяний мраморных нимф, призраками выступающих из теней зеленых изгородей. Разглядывая обнаженных героев мифов и древних богов в струящихся одеждах, я вспомнила историю об одном скульпторе из нашего дачного поселка, который установил вдоль подъездной дороги белоснежные статуи грустных наяд. Дорога загибалась крюком, и фары выхватывали их из мрака в самый последний миг, пугая приезжих до смерти.
Я сразу начала жалеть, что вообще вспомнила об этом. Деревья опутала паутина сумерек, ни души вокруг, и я совсем не помню дороги, ведущей к выходу, а скульптуры нимф кажутся утопленницами, поднявшимися со дна пруда. А тут еще этот… звон, преследовавший меня, такой звон, будто китайские колькольчики на ветру.
Динь-динь-динь, тебе лучше бежать, Анна, динь-динь-динь.
Узкая дорога вела меня между изгородями в человеческий рост высотой.
Динь-динь-динь, снова услышала я, и встала как вкопаная, прислушиваясь. Кто-то идет за мной? Я отчаянно напрягала слух, стремясь услышать хруст крадущихся шагов по палой листве.
Только не оборачивайся, Анна. НЕ оборачивайся.
Я резко обернулась. Никого. Ветер треплет кроны пожелтевших каштанов, ящерицы шуршат в траве. А в остальном — мертвая тишина. Но сердце уже стучало прямо в горле. Глупости какие, успокаивала себя я, тоже мне звон.
Здесь есть кто-то еще, Анна, он идет по пятам. Будь настороже.
Бубенцы. Они блеснули слева над изгородью. Не спуская с них глаз, я сделала несколько шагов вперед. Позвякивая, они проплыли следом.
А потом, в участке изгороди, где ветви
