Lied uber dich (СИ) - Емельянов
— Безусловно, милая… — выдохнет рыцарь, прижимая чужое лицо к ключицам, благодаря всё на свете за то, что в этот раз обошлось без привычного скандала, он лишь удивлённо выдохнет, почувствовав чужие зубы, пусть кусается, он всё равно ни на кого бы не променял её…
* * *
Когда у милой родится двойня, он несказанно удивится, а потом набросится на обезумевшую благоверную, успевшую придушить одного из детей, второго ребёнка ему пришлось постараться вытащить из хватки супруги прежде чем её руки, залитые кровью и внезапно позабывшие о жалости, сомкнулись на детской шее. Он понимал, что с ней будет очень сложно, но чтобы настолько… Плачущий ребёнок заставляет девушку лишь расхохотаться, закричать о том, что эта дрянь заслуживает лишь гибели, и Дайнслейф рукой подталкивает её к кровати, шепча о том, что если она не успокоится, они не выйдут на поверхность, что тоже самое произойдёт если она хоть подумает навредить их ребёнку, что ей будет гораздо проще, если она примет новорождённого.
Кэйа минуту смотрит на него, как на самую отвратительную тварь бездны, но всё же, принимает ребёнка, щуря глаза на супруга, о, она понимает, что тот всегда сдерживает свои обещания, а потому фыркает, не менее злобно смотря на ребёнка, что на груди её голову расположил. Она неохотно сдвигает ткань, понимая, что тварь не успокоится, пока будет голодной. Краем глаза она замечает, что у неё на руках девочка, и глаза свои тут же на Дайнслейфа поднимает.
— Она не будет счастлива… — торжествующе злобно говорит она, склоняя голову на бок. — Я сделаю её существование хуже чем своё… Что цепи и тюремная камера покажутся сказкой на ночь…
Дайнслейф не сомневался в том, что она всё помнит, не сомневался в том, что на Каэнрию она обижена, что не хочет и думать о том, что во всем этом было хоть что-то хорошее, ведь… Обретённое бессмертие ей совершенно не в радость. Она прикусывает губу, когда ребёнок от груди отлипает, и небрежно заснувшее дитя в кровать укладывает, совершенно не заботясь о том, что вокруг холодно.
— Подрастёшь и будешь спать на полу, как я когда-то… — злорадно шепчет она, поднимаясь с кровати под неодобрительный взгляд мужа, а после ногтями в кожу мёртвого младенца цепляется, уходя прочь.
Дайнслейф знает, она растерзает тело мертвеца, и забудет о том, что у неё когда-то был второй ребёнок, озлобленно оближет клыки, да раскидает ошмётки тела по комнате, говоря о том, что потом приберёт, пусть не мешает.
Он присаживается на кровать, мягко проводя по щеке ребёнка. Он помнит, Кэйю в семье никогда особо-то и не любили, особенно после проявившегося клейма на глазу. Знает, что порою был её единственным собеседником, после того, как она научилась ходить, помнит, что ему запрещали разговаривать с ней слишком много, словно знали, что ребёнку дорога на эшафот, а потому пытались сильно не баловать чужим общением и вниманием, чтобы камеру перенёс легче, чтобы цепляться было особо не за что…
И ведь ребёнку не объяснить то, что с ним не разговаривают не потому что он какой-то неправильный, а потому что ему запретили, что она не наказана, что она ни в чём не виновата, что всё хорошо…
Потому что, ничего хорошо не было, потому что клеймо на глазу было реально, как и угрюмые стену темницы и тяжёлые цепи, натирающие детские руки, и хлёст кнута, и его звонкий удар по спине, за излишнюю слабость…
Её детские кошмары утихли лишь под звёздами, по милости ненавистных богов, и он собственноручно вернул её в них. Осторожно проводя по голове ребёнка, стараясь игнорировать разъярённый крик и чавканье плоти, он оставляет осторожный поцелуй на лбу дочери, обещая себе защитить её от кошмара… И плевать, что он не сумел спасти от него Кэйю, плевать, что сам затащил её в самую глубокую бездну, сам заставил прочувствовать то, что всё это происходило с ней было реальностью…
* * *
Дайнслейф знает, Кэйа либо не разговаривает с дочерью вообще, либо делает это очень редко, не забывая обвинить их двоих во всех её бедах. И по сути, он действительно собственноручно заварил эту кашу, знает, что ночью, разделяя постель, Кэйа будет ненавидеть его, пытаться выцарапать ему глаза, извиваясь под ним, ведь избавившись в себе от постороннего, стало совершенно очевидно то, что она ни в коем случае не решила оставить всё как есть, что она всё та же Кэйа Алберих, лелеющая свою влюблённость к Дилюку Рагнвиндру, совершенно точно ненавидящая их ребёнка и его самого…
И даже в постели, когда её глаза зажмурены, а сама она стонет под ним, когда прячет нос в его шее, жадно вдыхая осточертевшие перец и мак, почти что глаза её выедающие, она шипит, шипит о том, что однажды обязательно от них избавится… И тот лишь сильнее бёдра девушки стискивает, оттягивая её голову назад, вгрызается в глотку, напоминая о том, что она будет подчиняться ему. И пусть он не в силах её заставить любить дочь, он может удержать её от глупостей, хоть и видит, как нарочно она пересаливает или, что ещё хуже, переперчивает пищу дочери, как озлобленно смотрит ему в спину, когда он посвящает ребёнка в своё мастерство, знает, что она злится и обижается. Её, в своё время этого всего лишили, и само собой, исправлять это никто не собирался.
В такие моменты, она проводила по тёмым венам янтарного глаза, на почти позабытом языке звала бездну на помощь, звала, чтобы хоть на пару мгновений себя успокоить, чтобы от злости и зависти не позабыть себя, чтобы хоть на пару мгновений чувствовать себя лучше, думая, что её хоть раз услышат снова…
* * *
Понимать, что на поверхности прошло меньше года, в то время, как она отсчитала двадцать с лишним лет в треклятой бездне так странно и радостно… Как и понимать, что сбежав, она больше не видит, ни дочь, ни человека, крылья ей оборвавшего. Ощущать отсутствие меток безумно приятно, хоть и остались следы на коже, или шрам, который она сама себе нанесла, эту самую кожу срезая, она вновь чувствует себя свободной. И пусть она понимает, что ей придётся очень тяжело, она всё-таки решается, пишет письмо сводному брату, радостное-радостное, с привычным предупреждением. Отослать куда подальше ту, что будет на неё похожа и о ней, леди Альберих расспрашиваться, что это её ненавистная дочь и ей
