Дэвид Лоуренс - Счастливые привидения

— Пусть так, — сказала Уинифред. — И все же, почему она?

— Почему я женюсь на ней? — Не знаю. Инстинкт.

— У человека много инстинктов, — горько усмехнувшись, проговорила Уинифред.

Для него это был новый поворот.

Уинифред подняла руки и усталым жестом вытянула их над головой. У нее были прекрасные сильные руки, напоминавшие Куттсу о «Вакханках» Еврипида — белые, округлые, длинные руки. Сразу же приподнялись груди. И вдруг она уронила руки на подушку, словно они были слишком тяжелыми для нее.

— Я, правда, не понимаю, зачем это вам, — со скукой в голосе, но, как всегда, пряча насмешку, проговорила она. — Ну, почему мы вечно должны… воевать?

— О нет, понимаете.

В этот тупик он больше не собирался загонять себя.

— Кстати, — засмеялся он, — это ваша вина.

— Неужели я такая плохая? — усмехнулась Уинифред.

— Хуже некуда.

— Но… — Она сердито повела плечами. — Какое это имеет отношение к делу?

— К какому делу? — улыбнулся Куттс. — Вы, знаете ли, охотитесь за химерами.

— Да, — согласилась Уинифред. — Мне ужасно недоставало вас. Ведь вы ради меня воровали у кобольдов.

— Точно, — съязвил он. — Точно! Для этого я вам и нужен. Мне надлежало быть вашим зеркалом, вашим «гением». Сам я во плоти и крови ровным счетом ничего не стою. Ну да, я нравлюсь вам в качестве зеркала, чтобы вы могли смотреться в него сами: рассматривать себя, да и других тоже. Для вас я — зеркало благословенной владычицы Шэлот[13].

— Вы рассказываете мне, — проговорила Уинифред, прерывая его жаркую речь, — о моем тумане с символами!

— Ах да, но если и так, то вы сами напросились.

— Разве?

Уинифред холодно посмотрела на него. Она рассердилась.

— Да, — ответил он.

Опять они ненавидели друг друга.

— Древние греки, — со смехом сказал он, — жертвовали богам околопочечный жир и кишки, по крайней мере, так мне помнится. Остальное съедали сами. Вам не стоит быть богиней.

— А хорошим манерам вы так и не научились, живя в доме священника, — с холодным презрением проговорила Уинифред. Прикрыв глаза, Куттс поглубже уселся в кресле и вытянул в ее сторону ноги.

— Мне кажется, мы из породы цивилизованных дикарей, — печально отозвался он.

Они замолчали.

Наконец, открыв глаза, он произнес:

— Уинифред, мне пора уходить. Уже двенадцатый час… — Неожиданно мольба в его голосе сменилась насмешкой. — Хотя знаю, что вы не отпустите меня, пока я не спою все «Addios» из «Травиаты».

Куттс нежно улыбнулся Уинифред, потом опять закрыл глаза, ощущая глубоко внутри неясную боль. Она лежала в кресле, повернув порозовевшее лицо к камину. Не глядя на нее, он видел ее белую шею и грудь. Как будто ее он воспринимал совсем иначе, чем всех остальных людей, она будила некое чувство, владевшее всем его телом. Уинифред лежала совершенно неподвижно, разнеженная каминным теплом. Куттса же мучила неясная тревога.

— Да, — проговорила Уинифред в конце концов, — если бы мы связали наши жизни, то погубили бы друг друга.

Куттс вскочил, в первый раз услыхав от нее нечто подобное, хотя сам он не сомневался в таком исходе.

— Вам нельзя замуж.

— А вы готовы, — с насмешкой проговорила она, — сунуть голову в ярмо, чтобы вас взнуздали и вами помыкали.

— Не уверен, — хохотнув, отозвался он.

— И я так думаю.

Они молчали. Белый свет лампы был ровным, словно свет луны, а красный огонь камина напоминал о заходящем солнце — ни вспышек, ни трепета.

— А что вы? — спросил Куттс.

— Если вы вечный бродяга, как вы говорите, то я — обломок корабля, потерпевшего крушение. Буду лежать на берегу.

— Нет, — с мольбой в голосе произнес Куттс. — Когда же вы потерпели крушение?

В ее коротком смешке зазвенели непролитые слезы.

— Ах, милая Уинифред! — в отчаянии воскликнул Куттс.

Она протянула к нему руки, пряча за ними лицо, и из-за этой белой завесы глядела на него темными необыкновенными глазами, словно о чем-то моля. Грудь у нее вздымалась. Куттс вздрогнул и закрыл глаза, борясь с искушением. Потом услышал, как она тяжело уронила руки.

— Мне надо идти, — глухо произнес он.

Чтобы справиться с приступами дрожи, пробегавшей по его телу и рукам, он весь напрягся.

— Да, — печально согласилась Уинифред, — вам пора идти.

Куттс повернулся к ней. Вновь, глядя на него исподлобья потемневшим взглядом, она протянула к нему руки, словно маленькие белые орхидеи. Сам не зная как, Куттс схватил ее за запястья с такой силой, что у него покраснели ногти и на них появились белые ободки.

— До свидания, — проговорил он, смотря на Уинифред сверху вниз. У нее вырвался слабый стон, и она повернулась так, что ее лицо открылось ему целиком и теперь было совсем близко, напоминая мгновенно распустившийся цветок на сильном белом стебле. Казалось, она заполонила собой все пространство, весь мир, воздух, всё… Куттс уже не помнил себя. Он наклонился, прижался губами к ее губам, и тогда ее руки обхватили его шею, а у него, все еще сжимавшего ее запястья, едва не выступила кровь из-под ногтей. Несколько мгновений они не двигались, соединенные поцелуем. Потом, не выдержав, Уинифред подалась назад. Она отвернулась, показывая ему белую, сильную, прекрасную шею. Наклонившись еще ниже, трепеща всем телом от вспыхнувшего желания, он вновь поцеловал ее.

В сгустившейся тишине он слышал далекий глухой перестук ее сердца и короткий щелчок искры в лампе.

Он поднял Уинифред. Она поддалась, не разнимая рук на его шее, и в конце концов прижалась к груди мужчины, который стоял, широко расставив ноги, и крепко обнимал ее, не отрывая губ от ее шеи. Неожиданно она повернулась, чтобы поцеловать его в чувственные красные губы. И он ощутил во рту вкус своих усов. В первый раз она, действительно, поцеловала его. Куттс был как в тумане, у него так громко билось сердце, словно все его тело стало одним большим сердцем. Ему было невыносимо больно, как будто он, или сердце, пульсировали в наступившей ночи так, что все кругом сотрясалось из-за пульсации его готового взорваться тела.

Боль стала такой сильной, что голова вдруг перестала кружиться, и он опомнился. Уинифред сжала и отвела губы, подставив ему шею. С нее было довольно. Куттс открыл глаза, все еще не отнимая губ от шеи женщины, и поразился — все в комнате стояло на своих местах, а совсем рядом с его глазами были полусомкнутые ресницы той, которая едва не впала в обморочное состояние из-за того, что ее страсть внезапно иссякла. Куттс уже видел ее такой и знал, что ей был нужен от него лишь поцелуй, не больше. Тяжелое женское тело висело на нем. А его тело пронизала боль, словно оно было раздутой жилой. Еще какая боль; и сердце мертвело от горя и отчаяния. Уинифред бесила его и лишала сил, как смерть, заставляла врать другой женщине. Трепеща от муки, Куттс вновь открыл глаза, и его взгляд упал на лампу из натуральной слоновой кости. И его сердце загорелось яростью.