Элис Маккинли - У подножья Эдельвейса

Кстати, пока есть время, стоит подумать о новых доказательствах ее возраста. Нельзя же в самом деле с этим смириться! А чем, собственно, она располагает? Никаких документов нет. Знакомых, которые могли бы подтвердить ее слова, тоже. Внешность? Ну уж как она выглядит, этому Джону известно не хуже нее самой. Скверно. Очень скверно. А начать снова что-либо утверждать голословно как-то нелепо…

Сегодня голова, что ни говори, была более ясная, чем накануне, и Линду стала мучить совесть. Этот человек выкопал ее из-под снега, принес сюда, растер обмороженные участки кожи, возился с хладным в прямом смысле слова телом, а теперь готов пожертвовать своим покоем ради нее. Ведь не зря же он живет в подобной глуши.

Ей стало стыдно. Стыдно и не по себе. С одной стороны, вроде не хочется, чтобы тебя считали маленькой. А с другой – Линда уже успела почувствовать себя ему обязанной. Ну, уступи уж, будь человеком! Выяснять отношения с первого дня, мелочно и скрупулезно выискивать доказательства стоит ли? Конечно, надо еще раз попробовать объяснить, а уж если не получится, так, значит, не судьба. И Линда облегченно вздохнула: всегда чувствуешь себя лучше, выработав линию поведения, словно обретаешь точку отсчета.

И тут она вдруг почувствовала, что одеяло не колется. Очень хорошо помня со вчерашнего вечера, как неприятно лежать под тяжелым слоем грубой шерсти, Линда неожиданно ощутила, что теперь это не доставляет ей столько неудобств. Нет, вес одеяла не изменился, оно все так же накрывало ее, подобно шкуре гигантского зверя, но при этом совершенно не кололось.

Линда приподняла край… и обмерла. Вот отчего теперь ей так комфортно: на ней была надета огромная мужская пижама светло-коричневого цвета, клетчатая, фланелевая, теплая. Вот почему утро казалось ей столь приятным, а комната – уютной. Сразу захотелось подняться, пройтись, выглянуть в окно. Линда усмехнулась: надо же! Какая-то пижама, а она даже физически почувствовала себя готовой к свободным перемещениям. За окном сиял ослепительно-солнечной белизной снег, играли радужные блики, светилось чистой лазурью небо. И Линда села на кровати. Медленно поднялась на руках и села. Голова пошла кругом, солнце ударило в глаза. Но от этого только сильнее захотелось двигаться. Опустив ноги, Линда спрыгнула на пол – кровать оказалась слишком высокой для нее.

Доски были холодные, но рядом лежал меховой коврик. Как приятно стало ногам, утонувшим в нежных, податливых ворсинках! Линда блаженствовала. Она не знала, сколько пролежала в постели, но точно не меньше двух дней. И вот наконец приняла вертикальное положение. Праздник тела!

Но тут слабость дала-таки о себе знать. Уже через минуту Линда почувствовала, как падает, и, наверное, растянулась бы на полу, если бы ее не подхватили чьи-то сильные руки.

– Ну вот, на секунду нельзя отойти, – проворчал знакомый голос, и в следующее мгновение Линда оказалась в кровати. – Если еще раз встанешь без моего разрешения, то можешь попрощаться с пижамой.

Вчера Линда, наверное, вспылила бы, наговорила бы всяких резкостей. Но сегодня, когда за окном светило солнце, ругаться совсем не хотелось.

– Простите.

Кроткое, тихое слово, произнесенное почти шепотом, произвело более сильный эффект, чем любая гневная тирада. Джон, укрывавший ее одеялом, замер и вместо уже вертящихся на языке упреков улыбнулся.

– Просто очень хотелось встать, – честно призналась Линда, – а вас не было. Я звала. Понимаю, что это глупо в моем положении, но там, за окном, весна.

Эти глаза глядели так открыто, без малейшей доли женского притворства и кокетства, что Джон залюбовался ими. Голубыми, небесно-голубыми, как ни банально звучит подобный эпитет. И после этого она будет настаивать на своих двадцати трех годах? Ребенок. Так может смотреть на тебя только ребенок с распахнутой настежь душой.

– Да ладно уж. Только больше без меня не надо, не вставай, – смущенно произнес Джон.

Конечно, он узнал его. Такое же точно чувство приходило к нему в то время, когда Ил из подростка становилась женщиной. Джон хорошо помнил, как каждый день отмечал в сестре новые перемены. Она распускалась на его глазах подобно цветку. Исчезала внешняя колючесть кактуса, озлобленность на мир, в котором чувствуешь себя некомфортно, – а ведь переходный возраст на то и переходный, чтобы ощущать все прелести внутреннего перерождения, как физического, так и духовного, – уходили детские обиды и претензии. Во взгляде появлялись умиротворение, покой, душевная теплота. Та самая, которую так ценят мужчины, которой им не хватает.

Джон видел это превращение, видел, как Ил, перестав сопротивляться своей природе, становится женщиной. Временами на нее накатывало детское озорство и она тащила брата играть в снежки, временами находила тихая задумчивость, и тогда сестра очень напоминала мать. Джон раньше не понимал этого, но, глядя на Ил, осознал: женщины по-настоящему живут только сердцем. Следовать логике, рассудочности – это удел мужчин.

И вот теперь жизнь, кажется, подарила ему еще несколько прекрасных минут. Линда, эта злюка и забияка, еще вчера собиравшаяся подавать на него в суд, извинялась, смиренно исчезая под одеялом, не запротестовав ни словом, ни жестом. Женское настроение полностью отдано на откуп сердцу, а потому порой самые гениальные научные открытия трогают их меньше, чем букет цветов, подаренный возлюбленным. Сегодня солнце, сегодня светло и хорошо, и потому Линда такая спокойная. Джон давно заметил, что женщины вообще лучше чувствуют природу и более подвержены ее влиянию. Ил любила ночные пейзажи, просто таяла в них. Линде, вероятно, нравятся дневные.

– Любишь солнце? – Джон заботливо подоткнул одеяло. Ему все казалось, что девчушка может, того и гляди, свалиться, если снова, поддавшись эмоциональному порыву, попытается встать.

– Да, очень. – Линда улыбнулась.

Ей было немного стыдно за свою выходку, и посмотреть на Джона прямо она не решалась. А очень хотелось. Хотелось заглянуть в его глаза, вообще рассмотреть человека, с которым предстоит общаться, которому надо доверять. Она уже догадалась, что вчера сумрак комнаты обманул ее и на этот счет. Хозяин хижины показался ей дикарем. Но теперь и само помещение гораздо больше напоминало пристанище современного человека, холостяка, и Джон выглядел иначе.

– Еще раз простите. – Линда произнесла эти слова, только чтобы поднять глаза на собеседника.

Как же она удивилась, когда увидела перед собой гладко выбритое лицо, немного бледное, но очень правильное, красивое. Но он был отнюдь не этаким американским красавцем с квадратным подбородком и лошадиной улыбкой. Все в его немного вытянутом лице с прямым носом, мужественным подбородком, густыми бровями и открытым высоким лбом говорило о колоссальной силе воли, но говорило как-то исподволь, ненавязчиво. И еще Джон сбрил бороду и усы, от чего стал выглядеть моложе. А она-то думала, что попала к индейскому шаману преклонных лет!