Ливия Элиот - Не торопись сжигать мосты

В этой стране она открыла для себя наслаждение тихой беседы и самозабвенный порыв страсти, гнетущую тоску одиночества и ни с чем не сравнимую радость встречи, восторг обладания и упоение самопожертвованием.

Ей завидовали и делали гадости, ее осуждали и проклинали, ее предупреждали и наставляли, но Шеннон не замечала ничего и не слышала никого. Едва ли не каждый вечер она выбегала из дому, садилась на «харлей», обнимала любимого и, провожаемая тревожным взглядом матери, уносилась из города.

Вместе они исколесили все окрестные дороги, каждый раз отыскивая новое укромное местечко, чтобы вдали от любопытных глаз расстелить на траве одеяло и провести вместе несколько волшебных часов. Читали и спорили, сочиняли стихи и дурачились, разгадывали кроссворды и просто сидели под цветущей липой или яблоней. И, конечно, предавались любви.

Шеннон закрыла глаза.

Марти… Он был ее первым, лучшим, единственным. Нежность и забота сочетались в нем с неукротимой энергией, яростью и ненасытностью. Он всегда начинал с ласковых, почти неосязаемых поглаживаний, которые постепенно становились настойчивее и требовательнее. Рано или поздно она отвечала, и тогда он целовал ее в губы, и в животе у нее раскручивалась пружина, и бедра начинали двигаться в ритме знакомой каждой женщине мелодии страсти, и в груди как будто распускался бутон, а потом мир взрывался и ее подбрасывало на седьмое небо.

Счастье – наркотик, и пристрастившиеся к нему живут в особенном, иллюзорном мире, почти не соприкасающемся с миром повседневным и реальным.

В те давние дни он никогда не оставался на ночь и по утрам Шеннон бродила по комнате, собирая разбросанную одежду, стаканы, тарелки, бутылки из-под вина и полные окурков пепельницы. Тогда курили они оба. Засиживались допоздна, до двух-трех часов ночи, болтали, смеялись, ласкались, пили и курили. И еще спорили. Как она ненавидела эти споры, слишком часто переходившие в злобный обмен уколами, когда на удар отвечали ударом, на выпад выпадом, на цитату из кодекса философским высказыванием. И постоянно ждала, когда же он скажет, что любит. Не дождалась. Когда он уходил, она лежала на диване, глядя в темноту, чувствуя рядом прохладную пустоту. Просыпалась Шеннон с тем же ощущением пустоты, которое познала еще ребенком, когда увидела, что рождественские подарки в чулки прячет не Санта-Клаус, а мать.

Она не знала, чего хочет. Может быть, не знала этого никогда. Эмоциональная разобщенность никогда не компенсировалось близостью, и тем не менее она не извлекла для себя никаких уроков и ничему не научилась. Ничто не изменилось. Все осталось по-прежнему. Стоило ему протянуть руку – и Шеннон потеряла бы остатки рассудка. Желанию чуждо благоразумие, и потребность в близости неистребима. Много месяцев она не позволяла себе вызывать из памяти давние картины: горячие губы… жадные руки… ненасытный голод страсти… Теперь эти воспоминания снова мучили ее.

Через год Марти уехал в Лондон. Теперь они могли встречаться только по выходным, и промежутки между свиданиями требовалось чем-то заполнять. Шеннон погрузилась в учебу, а Марти… О его жизни в Лондоне она знала только по его рассказам. Встречи становились реже, общение все чаще заканчивалось размолвками, но они быстро примирялись, уверяя друг друга и самих себя, что все изменится, поправится и вернется в прежнее русло, когда Шеннон переберется в столицу. Надо еще немного подождать… надо потерпеть… надо набраться сил… надо…

Веселый голос Фрэнки вернул ее к реальности.

– Мы идем! – крикнула Сью.

Шеннон поспешно сунула рамку с фотографией в боковой карман сумки и открыла дверь.

– Привет, Фрэнки. Проходи.

– Привет. – Он наклонился, осторожно, как хрупкую фарфоровую статуэтку, обнял ее и чмокнул в щеку. – Ты все-таки нас покидаешь, а? Жаль.

– Условия уж больно хорошие, да и вам не придется искать жилье.

– Мы здесь тоже долго не задержимся, – сказал Фрэнк, и Шеннон заметила, как напряглась при этих словах Сью.

– Вот как? А что такое? – Шеннон забрала у подруги плошку с салатом и пакеты с какими-то восточными закусками. Бутылка джина уже стояла на столе.

Не дожидаясь приглашения, Фрэнк опустился на стул. Высокий, плотный, рыжеволосый и голубоглазый, он напоминал добродушного здоровяка-викинга.

– У меня новость.

Сью на всякий случай присела на краешек кровати.

– С нами поделишься? – с притворным равнодушием спросила Шеннон, раскладывая по пластиковым тарелочкам еду: какие-то грибочки, маринованное мясо, травы и экзотические овощи.

– Обязательно. – Жестом фокусника Фрэнк извлек из последнего бумажного пакета бутылку шампанского. – Сью, где хрусталь?

Сью молча поставила перед каждым по пластиковому стаканчику. Фрэнк ловко выстрелил пробкой.

– За всех нас и за прекрасное будущее! – провозгласил он и, заметив, что никто из дам его энтузиазма не разделяет, сделал удивленное лицо. – Эй, вы что такие кислые? Шеннон, перебираешься в особняк и не рада? А тебе, Сью, чем Сингапур не нравится?

– Что? – настороженно спросила Сью. – Ты сказал что-то про Сингапур?

– Про него, детка. Про самый чистый город на свете. Про зарплату в четыре тысячи фунтов в месяц. Про шикарную квартирку с видом на залив.

– Тебя переводят в Сингапур? – первой сообразила Шеннон.

– Вот именно. Дают место Дика Трейси – старика потянуло на родину.

– И когда уезжаешь? – Краем глаза Шеннон заметила, как побледнела подруга.

Фрэнк ответил не сразу. Сначала он поднялся, потом поставил на стол бутылку, почесал в затылке и наконец произнес:

– Ну, как только мы со Сью поженимся.

Короткая немая сцена сменилась пронзительным воплем, и уже в следующее мгновение Сью повисла у Фрэнка на шее.

– Я готова хоть завтра!

Я готова хоть завтра…

Шеннон вздрогнула.

Память преследовала ее как страшный паук-невидимка. Иногда этот преследователь надолго исчезал, прятался то ли в темных подвалах, то ли в густо сплетенных ветвях, и тогда Шеннон облегченно вздыхала и пыталась, подведя черту под прошлым, начать с чистого листа.

Она старалась не ездить без нужды в Колчестер, не встречаться с прежними знакомыми, не посещать тех мест, которые могли бы вызвать ненужные ассоциации. Старалась не думать о том, что было бы, если бы она отправилась в тот зимний день вместе с Марти за кольцами.

Иногда казалось, что случившееся наконец погребено под новыми впечатлениями и новыми знакомствами, что старая полоса закатана новым асфальтом, из-под которого уже никогда не пробьются ростки ядовитого плюща.

И тут паук выскакивал из убежища, среагировав на какую-то фразу, имя, мелодию, и наносил удар. Игла протыкала кожу, и кровь разносила отраву: гнетущее чувство вины за смерть любимого.