Топографический кретин - Ян Ледер
Когда вышли на маленькую опушку, Шуцык притормозил и поднял палец — типа: внимание, мысль! Медведь тоже остановился и достал сигареты, чтоб время не терять.
— Больничный, — Шуцык церемонно поклонился и сделал жест, будто шляпу снимает. Даже руку приподнял, чтобы застенчиво поблагодарить аудиторию жестом «сидите-сидите», когда загремят аплодисменты. Не загремели. Шуцык повёл глазами, испугавшись, что гений может умереть втуне, не будучи признанным, подождал ещё чуть-чуть, но всё-таки не выдержал, пояснил: — Временная нетрудоспособность, она же предумышленное, но недоказуемое членовредительство!
Медведь поперхнулся затяжкой. Шуцык постучал ему по хребту и пояснил:
— Ну, там, палец порезать. Или лоб разбить.
— А, так это без базару, — Медведь сжал костистый кулак. — Занимайте очередь!
— Расслабься, Гризли, нетрудоспособность нам теперь сама собой обеспечена, — мрачно сказал Лёнька Гельман, глядя в сторону рощи. — И не факт ещё, что временная.
Из-за хилых деревьев на лужайку выходила могучая группа.
Когда Фрэн был ещё ребёнком Яшей, он очень любил «Книгу будущих командиров» и знал, что в древности такая воинская формация называлась фалангой. У этих, правда, не было шлемов с конскими гребнями, больших прямоугольных щитов и коротких широких мечей, но зато были такие лица, что от них в панике бежали бы даже самые свирепые карфагеняне. И персов бы ещё с собой прихватили. Хотя персы, кажется, из другой оперы.
И этих было много. Очень много.
— Ну просто парад победы, — грустно сказал Кит и оглянулся. Бежать было некуда: фаланга обступила со всех сторон.
— Щас будет вам парад, — пообещал кто-то из когорты.
На этом переговоры прекратились, орало уступило мечу. Защищавшимся объясняться членораздельно мешали ладони, которыми надо было прикрываться сначала от кулачных, а потом и от ботиночных ударов. А нападавшие не хотели сбивать дыхание никчёмными диалогами.
Били долго, точно, больно, но не без понятия: когда у злобно рычащего Медведя из рассечённой брови пошла кровь, расступились. Помогли подняться Фрэну, на каждой руке и каждой ноге которого перед этим сидело по агрессору — чтоб не дёргался под каким-то толстяком, который прыгал задницей у него на животе и при этом отдавал распоряжения остальным. Встал и сам жиртрест, деловито стряхнул траву со своего школьного костюма, осмотрел поле битвы и сказал:
— Ну вот, теперь будете знать, троечники вонючие.
— Чё знать-то? — уточнил Мело.
— Почему троечники? — обиделся отличник Гельман.
— Потому что ваша козлячья школа — номер три, вот почему! — издевательски, как дебилу, объяснил толстый.
— Это васа уродская ськола, мозет, номер три, — просвистел Шуцык. Его риторическое искусство, похоже, пострадало от недостатка минимум одного переднего зуба. — А нас свинюсьник — номер один. Понял ты, цьмосьник?
— И мы не троечники! — припечатал Кит.
Толстый, дёрнувшись было на «чмошника», замер, смутившись.
— Так вы, что ли, не с этой… не с третьей школы?
— Сам ты с третьей. А мы с первой, тебе русским языком бакланят.
Толстый оглянулся на своих; они тоже стояли как пришибленные.
— Ребя, вы это… Извините, короче… Мы тут трёшников караулили… Быканули, в общем… Фигово получилось…
И легион быстро, как и появился, вмаршировал обратно в рощу.
— Ни фига себе йаскладотька, — Шуцык потрогал десну. — Быканули они, а огъебли мы. Не за хъен собасий…
— Ладно, я их запомнил, козлов крестьянских, — Медведь почему-то забыл сказать о себе в третьем лице. — По одному отлавливать будем.
— Да на фиг они нужны, — махнул рукой Кит. — Моральная-то победа за нами! Видал, какие у них хари были по оконцовке?
25 января
Полураспад
Ангел, стань человеком!
Подыми меня, ангел, с колен.
Тебе трепет сердечный неведом,
Поцелуй меня в губы скорей.
Андрей Вознесенский
Я проснулся гораздо раньше ее. Или, может, она опять только делала вид, что спит? Не знаю, я теперь не умею ее понимать: она этого не хочет.
Она и тогда не хотела. Убегала от меня на шейпинг — пилатеса ещё не придумали, — и я сидел на набережной в заглушенной из-за бензинового кризиса машине, пускал в прохладное окно струйки сигаретного дыма, и с ними играл морской вечерний воздух, и, играючи, растворял их в себе, менял их голубой цвет на серый, а потом из серых делал прозрачными, и я наблюдал небесное цветоделение и ждал, когда появятся в сумерках две тонкие зябкие фигуры — ее и ее подруги Юли.
И я предложу подбросить их до дома. И они, может быть, согласятся — если достаточно продрогнут. И тогда, почти теряя сознание от восторга и ожидания, я открою дверцы и отодвину сиденье рядом с собой назад — чтобы ее коленки не стукались о приборную пластмассу.
Когда нормальный человек (я, например) в сидячем положении сводит колени вместе, их чашечки смотрят друг на друга. А у нее, наоборот, в разные стороны, будто малыши-двойняшки, которые вообще-то жить друг без друга не могут, но вот сейчас поругались — не по-настоящему, конечно, а просто чтобы друг от друга отдохнуть.
Я называл ее коленки неправильными, а она смеялась и говорила, что она вообще вся неправильная, потому что из другого измерения.
И, устроившись поуютнее, они попросят у меня зажигалку и тоже закурят — ах, как я этого не поощрял! — длинные и тонкие, под стать им самим, заграничные сигареты, и, если совсем уж окажутся в настроении, позволят заскочить по пути на Первую Речку, в бар Дома журналиста, в котором в то время делали сногсшибающий коктейль из фальшивого бифитера и не виданной мною ни до того, ни после лактозно-углекислотной смеси южнокорейского производства под названием Milky Soda.
И потом я развезу их по домам и, неловко, как подросток, прощаясь у ее подъезда, вспомню сценку из старого фильма.
— Зайдешь на чашку кофе?
— А я не пью кофе.
— А у меня его и нет.
И я улыбнусь, потому что на кофе меня опять не пригласили, и отправлюсь домой. Счастливый и влюбленный.
Я вообще был мальчиком влюбчивым. Где эта влюбчивость теперь? Как бы она мне помогла!
Стыдная болезнь
Угол атаки
Чувихами, чувырлами, чушками и другими обидными словами Фрэн девочек не называл. Не из принципа даже и не только потому, что воспитанные юноши так не говорят, — нет, не только. Просто он их любил.
Ему было приятно на них смотреть, задевать ненароком их волосы, слышать их смех, ловить взгляды, пусть и не всегда ему адресованные. Девочки тоже любили Фрэна — может, им были по душе его обходительные, как из книжки,
