Джоконда Белли - Воскрешение королевы

Вскоре юный принц умер, отведав форели — не иначе его отравили, — и наследницей стала моя мать. После череды возмущений, волнений и мятежей Энрике был вынужден признать это и подписать знаменитый трактат в Торо-де-Гисандо. В дальнейшем он не раз нарушил свою клятву. Несколько лет жизнь моей матери висела на волоске. Ее пытались выдать замуж то за португальского короля, то за престарелого гранда, но Каррильо сумел настоять на кандидатуре моего отца Фердинанда, чтобы заручиться поддержкой Арагона. Мои родители тайком обвенчались в Мёдина-дель-Кампо, куда отец прибыл переодетый погонщиком мулов. После пышной свадьбы и шестидневного празднества молодожены отправили гонцов к Энрике, который пришел в бешенство и вновь провозгласил наследницей Бельтранеху. Говорят, мои родители полюбили друг друга с первого взгляда. Оба они были молоды и красивы, оба не пожалели бы жизни ради Кастилии и Арагона. Подстерегавшие принцев опасности только разжигали их страсть.

Наутро отец приказал вывесить на городской стене простыню, перепачканную девственной кровью своей жены, в доказательство того, что брак состоялся и у кастильского трона будет законный наследник.

Из рассказов Андреса де ла Миранды и Беатрис Галиндо я постепенно узнавала, какой была моя мать в те годы, когда она во всеуслышание объявила о своих правах на престол и готовности защищать их во что бы то ни стало. Не спросив согласия мужа, она назначила собственную коронацию на тринадцатое декабря тысяча четыреста семьдесят четвертого года и решила, что церемония пройдет в Сеговии. Фердинанд проглотил оскорбление и в присутствии Каррильо и короля Наварры Хуана отрекся от собственных притязаний на кастильский престол. Мать постаралась, как могла, смягчить обиду. Она устроила супругу торжественную встречу. Городские улицы украшали флаги и штандарты, играла музыка, толпа приветствовала принца восторженными криками. На площадях распевали лучшие музыканты королевства в сопровождении акробатов, жонглеров и глотателей огня. Торжества продолжались до самого вечера, когда Фердинанд прошел вдоль шеренги коленопреклоненных идальго, освещавших ему путь факелами, и вступил в ворота Святого Мартина. Мать встречала процессию на балюстраде Алькасара в алом с золотом одеянии, в короне и с рубиновым ожерельем на груди. В сиянии красоты и молодости двадцатитрехлетняя королева шагнула навстречу мужу и рука об руку с ним вошла в собор, где Фердинанд поклялся почитать и защищать законы Кастилии.

Через несколько дней супруги выбрали королевский герб и девиз: «Во всем равны, во всем подобны».

* * *

В комнате повисла тишина.

— Не так уж плохо для королевы в пятнадцатом веке, — произнесла я, повернувшись к Мануэлю. В окнах дома напротив отражались лучи заходящего солнца. — Извини, Мануэль, но мне правда пора. Почти половина шестого.

Я распустила волосы. От долгого сидения в неудобной позе у меня ужасно разболелась голова. Вдоль позвоночника будто пробегали электрические разряды. Пришла пора прощаться со Средневековьем и возвращаться в интернат, пока матушка Луиса Магдалена не заподозрила недоброе.

Мануэль охватил руками мое лицо, заглянул в глаза.

— Не торопись, подожди пару секунд.

Я закрыла глаза и глубоко вздохнула, раз, другой, третий. Потом принялась расстегивать лиф платья.

— Постой. Дай я сам.

Мы вернулись в спальню. Мануэль помог мне снять платье и тактично вышел из комнаты, чтобы я могла одеться. Теперь он действовал быстро, решительно, совсем не так, как несколько часов назад. Своими ловкими движениями Мануэль напомнил мне то ли евнуха из гарема «Тысячи и одной ночи», то ли слугу пожилой королевы.

Сменив старинное платье на современную одежду, я не сразу сумела отбросить шлейф минувших дней. Вновь погрузиться в городской шум оказалось нелегко. Мануэль предложил меня проводить, но я наотрез отказалась. Мне хотелось немного побыть наедине с собой, не тяготясь посторонним присутствием. Я не сказала об этом прямо, но Мануэль понял меня без слов. На улицах властвовала сонная сиеста. Лишь стайки подростков украдкой курили в подворотнях. Я ни разу не пробовала курить. До сих пор у меня не возникало желания втайне от всех делать запретные «взрослые» вещи. Только теперь я начинала понимать, что ни учителя, ни проповедники не научат меня жить. Взрослые пичкают девочку-подростка собственными страхами и сомнениями. Из нее делают вечного ребенка. Как же отыскать собственный путь? Как научиться жить?

В Мануэле была какая-то тайна. Его рассказы о Хуане и Филиппе звучали как шепот демона, соблазняющего монашку. От него я могла узнать о жизни гораздо больше, чем от любого из сверстников. Например, о природе отношений между мужчиной и женщиной. Отчего у людей возникает влечение друг к другу? Отчего мы позволяем взять страсти верх над разумом, хотя понимаем, что за это неизбежно последует расплата? Почему великие мистики святая Тереса и фрай Луис де Леон отреклись от мира, возжаждав приблизиться к Богу? И не является ли непреклонный фанатизм испанцев результатом того, что им всю жизнь приходится смотреть на суровую кастильскую равнину.

Мне была куда ближе позиция падре Видаля, широкоплечего красавца, который вел у нас в интернате историю религии. «Бог всевидящ и знает все о каждом из нас. Бог знает каждого из нас по имени». Мысль, будто Господь знает, что меня зовут Лусией, трогала меня до слез. Мне всей душой хотелось поверить в доброго, милосердного Бога, Бога, полного любви. Бог есть любовь, сказал падре. Он вовсе не мрачный старец, не безжалостный судья со списком человеческих грехов в руках. Прежде я представляла Господа всемогущим, справедливым и беспощадным. После разговора с падре Видалем Он стал казаться мне мудрым, терпимым и способным прощать.

Выйдя из метро, я ускорила шаг, чтобы успеть в кондитерскую до закрытия. В положенный час я была в столовой, и матушка Луиса Магдалена подсела ко мне, чтобы спросить, как я провела воскресенье.

— Смотрела фламандскую живопись шестнадцатого — семнадцатого веков, — ответила я не моргнув глазом. — Босха, Ван Эйка. Потом перекусила в кафе на улице Гойи.

Матушка бросила взгляд на кулек с пирожными и понимающе улыбнулась.

ГЛАВА 4

В понедельник после уроков я решила написать обо всем Исис, но, едва принявшись за письмо, расплакалась. В отличие от матушки Луисы Магдалены Исис хорошо знала родителей. Имя, моей матери на страницах письма вызвало бы в памяти подруги ее образ. Нежное лицо с тонкими чертами и чувственными алыми губами. Мама почти не пользовалась косметикой. Она лишь слегка подкрашивала длинные ресницы, обрамлявшие огромные черные глаза, такие же, как у меня. Эффект получался удивительный: кожа у мамы была гладкая и прозрачная, жемчужного оттенка, а яркий рот казался нарисованным.