Сны листопада (СИ) - Юлия Леру
— Вот только не надо мне тут пытаться привить чувство вины, — взвилась я.
— А ты уверена, что это из-за тебя? — оборвал меня Костя, и я замолчала, понимая, что слишком много на себя взяла. — Ты ведь не ко мне шла.
Он так и впился в меня взглядом, но я мотнула головой.
— Нет.
— А куда?
— Просто. Прогуляться. Подумать.
— О том, что я сказал?
Я снова мотнула головой.
— Нет, — и глаза его, вспыхнувшие было, погасли. — Не о том.
Костя сделал шаг, еще — все четыре от двери до двери — и остановился совсем рядом со мной, но не коснулся меня и даже не попытался, как обычно, ухватить меня за подбородок и заставить поднять голову. Я же уставилась на его расстегнутую куртку, на высокий, под горло, воротник вязаного темно-красного свитера, вдохнула терпкий запах дыма от его одежды и тела…
Я скучала по нему. Отрицать было глупо.
В дни, когда у нас было все хорошо, мне казалось даже, что я что-то к нему чувствую, и это что-то — не злость, не стремление ударить его побольнее в ответ на удар или первой, а даже наоборот… Какое-то инстинктивное желание погладить этого вздыбленного взъерошенного дикого кота, сказать ему, что я вижу в нем то, чего не видят другие, убедить его в том, что он — хороший, просто не умеет показывать эту свою сторону и предпочитает шипеть и выпускать когти там, где можно помурлыкать.
Я обвивала его собой, оплетала ногами и руками, и спрашивала, прислонившись щекой к спине и сама не зная, в шутку или всерьез, что я в нем нашла. Костя ершился и говорил, что если в нем находить совсем нечего, то я могу убираться на все четыре стороны и больше не приходить. Но когда я разжимала руки, обхватывал мои запястья и удерживал на месте, а потом разворачивался ко мне лицом и спрашивал, как обычно, по-лукьянчиковски враждебно:
— А ты и рада, да?
— А тебе и слова не скажи, — говорила я.
— А ты других и говорить-то не умеешь.
— А ты?
Мои подруги — а их у меня из-за взрывного характера было немного, — смеялись и говорили, что мы — два сапога пара, что я-таки приручила Лукьянчикова, что, похоже, этот мартовский кот все-таки нагулялся и остепенился… В наш самый первый раз, мы тогда встречались почти год, я даже этому верила.
Верила улыбке, расцветающей на его губах, когда я выходила за ворота.
— Нарисовалась.
— Кто бы говорил, Лукьянчиков, — говорила я, улыбаясь в ответ.
Верила поцелуям, горьким, как табачный дым, и сбивчивому «Знаешь, что я сейчас с тобой сделаю? Знаешь?», пока мы, стаскивая друг с друга одежду и натыкаясь на все углы, добирались до постели.
Верила искренней радости, когда я, сдав экзамен на водительские права с первого раза, прибежала к нему вприпрыжку, улыбаясь, как безумная.
— А я тебе разве не говорил? — возмущался Костя, обнимая меня и сцеловывая с моих губ счастливый смех. — Я же сказал тебе, что ты сдашь, разве нет? А ты тряслась все утро.
— Костя, я сдала, сдала! — пищала я.
Он тихо и как-то непривычно ласково смеялся вместе со мной, но потом начинал кашлять и вырываться.
— Ненормальная, да отпусти уже, задушишь!
Но мы были слишком похожи. Косте нужна была спокойная девушка, которая сносила бы его взрывы, а мне нужен был спокойный парень, который не обращал бы внимания на мои.
— Да хватит на меня орать!
— Иди к черту, Лукьянчиков, и не возвращайся!
И вскоре наших ссор стало больше, чем примирений. Врозь скучно — вместе тесно. Это было точно про нас.
И все же, когда я узнала, что Костя после очередной ссоры мне изменил, я сначала не поверила своим ушам. Стояла, не чувствуя ничего внутри, и слушала, как мама рассказывает о том, что на работе к ней сегодня подошла тетя Тая и поинтересовалась, рассталась ли «Устя с Костиком». Его видели вчера вечером в нашем деревенском клубе с какими-то пьяными девками, и одна постоянно висла у него на шее… и он ей это позволял.
Мои подруги — с неохотой, отводя глаза, — но подтвердили.
Я знала — мы в деревне все всё о друг друге знаем, — что Костя в тот день повез отца и мачеху в Оренбург. Его не было до вечера, и я, то почти плача, то скрипя зубами от желания запустить в стену чем-нибудь тяжелым, ждала его — и разговора, считая минуты.
Я увидела из окна его машину и через час, когда Лукьянчиков уже точно распрощался с отцом и был дома один, пришла к нему сама.
Костя не отрицал. Ни слова. Ни минуточки. Курил, смотрел на меня, прислонившись к косяку двери, и только все крепче сжимал губы, и от его молчания, от отсутствия даже попытки оправдаться я вдруг сорвалась на слезы, хотя раньше при нем себе их не позволяла, и закричала, что больше никогда не хочу его видеть, и наговорила кучу всего, припомнив, как меня предупреждали и как много раз я слышала, но не верила, не верила в то, что он такой…
— Уходи, — сказал он, отведя глаза, казавшиеся еще зеленее на мертвенно-бледном остроскулом лице. — И не приходи сюда больше, поняла? Пошла к черту!
Я, размазывая слезы по лицу, побежала прочь.
Мы встретились два месяца спустя за одним столом на свадьбе моей подруги Даши. Алкоголь и время сделали свое дело, и я танцевала с Костей, заливисто хохоча и вроде бы даже не чувствуя себя так, словно в груди засел и то и дело проворачивается тупой ржавый нож, но когда он пошел следом за мной к моему дому, все вспомнилось.
— Юся.
— Не разговаривай со мной! — Я ускорила шаг. — Никогда не разговаривай!
Но он догнал меня, обхватил за талию рукой и прижал к себе, горячо шепча:
— Юся, Юсенька, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прости меня, такого никогда больше не повторится, я клянусь тебе, я обещаю…
Но такое повторилось.
И снова.
И снова, и Костя уже не клялся и не просил прощения, и я, ожесточенная и словно наполовину выжженная внутри, больше не верила его словам, хоть и не могла сдержать данной себе самой клятвы не позволять ему быть со мной
