Личное отношение (СИ) - Рауэр Регина
Холодные воды двух океанов.
Бездонное небо.
Что здесь, в Ушуайе, кажется ближе, чем где бы то не было.
— Так не бывает, Кирилл, — Дашка, когда я подхожу, говорит запыхавшись, поднимает голову, ища мой взгляд.
И её лицо озаряет широкая солнечная улыбка.
— Бывает, — я возражаю и сдержать ответную улыбку сложно.
Невозможно отвести взгляд от раскрасневшегося лица и восхищённо горящих глаз. И карминовые губы манят, тянет снова поцеловать, пробраться руками под пёстрый свитер, прикоснуться и забыться.
Оставить здравый смысл где-то за гранью.
Впрочем, моё здравомыслие и так осталось где-то по ту сторону экватора, и чувствовать себя взрослым и серьезным там, где кончается свет, не получается. Душа требует глупостей и мальчишеских выходок, словно мне пятнадцать или двадцать.
Поэтому жену за выбившуюся из-под шапки прядь волос я дергаю совсем несерьезно, сообщаю насмешливо и по-большому секрету:
— В свадебное путешествие принято ездить на моря и юга. Мы с тобой забрались южнее всех. Дальше только Антарктида.
— Не надо дальше, — Дашка просит, и её глаза блестят слезами. — Здесь уже моя сказка.
Мечта про пингвинов.
И волшебные таинственные земли, к которым когда-то, слушая напевы кабестана, плыли авантюристы и аделантадо, которые описывал в своих романах Жюль Верн и которые в ночи пылают миллиардами огней.
Как сотни лет назад, во времена Магеллана.
- Знаешь, если бы я тебя уже не любила, то влюбилась бы сейчас, — Дашка, замотавшись в простынь, подходит неслышно, обжигает горячими губами и шёпотом моё плечо.
Говорит серьезно.
И её отражение за окном отеля белеет в ночной темноте, парит над раскинувшимся внизу городом и берегом пролива, кажется совершенством, как сама лагиза, что дана мне в наказание и награду.
Мое худшее наказание, моя лучшая награда.
Моя единственная слабость.
И сила.
— Я люблю тебя, лагиза…
Нечастые слова.
Редкое признание, которое я произношу, поворачиваясь к ней. Смотрю в самые красивые на свете глаза цвета мёда, тяну за край простыни, и белоснежная ткань с легким шорохом соскальзывает на ковер.
Обнажает.
Открывает, и тело лагизы — моя личная терра инкогнита, которую я изучаю раз за разом. Исследую пальцами и губами, что ловят приглушенный вскрик, когда я подхватываю свою жену на руки и несу к кровати.
И отстраниться даже на миг Дашка не даёт. Она оплетает руками мою шею, притягивает, заставляя упасть на себя и последний связанный вопрос в моей голове перехватывает губами, зарывается пальцами мне в волосы.
Требует.
Отдает.
Дарит себя, забирает меня, и понять, где кончается она и начинаюсь я, уже невозможно. Не нужно, потому что одним целым быть с ней не страшно.
Правильно.
И неправильно выбираться из постели, но Дашка с воинственным видом запускает в меня подушку, называет сердито по фамилии и клянется со мной развестись, если мы в пятый раз отложим пингвинов на абстрактное потом.
— Лавров, я хочу хотя бы пингвинов и прогулку по Сан-Мартин! — она вскакивает на кровати, балансирует, упирая руки в боки.
И щурится, возвышаясь прекрасной и гневной статуей надо мной, Дарья Владимировна угрожающе, требует возмущенно:
— Кирилл Александрович, посмотри мне в глаза!
— Смотрю, — я соглашаюсь легко.
И взгляд от края моей рубашки, заскользившей вверх по её бедрам, все же отрываю, выполняю просьбу жены, чтобы в следующую секунду быстро приподняться, потянуться и лагизу на себя дёрнуть.
Уронить.
И от лишней одежды, в которой она вышла из ванной, избавить. Провести руками по совершенному телу, вывести невидимые узоры на горячей коже. Прижать к постели, подминая под себя, и руки её перехватить.
Завести их ей за голову.
— Дарья Владимировна, — я интересуюсь светским тоном, вопрошаю насмешливо, пока она яростно сверкает глазами и пытается вырваться, — ты что, не в курсе, как следует проводить медовый месяц?
— В курсе, — лагиза, подозрительно затихая, перечисляет с энтузиазмом, — надо обойти все музеи, посетить шеренгу магазинов Сан-Мартин, наведаться на ледник и устроить трехдневный поход в Национальный парк!
— Знаешь, жена, — новое обращение, повторяемое за эти дни в миллионный раз, наполняет в этот же миллионный раз упоением от законного права называть Дашку именно так, — у нас с тобой какие-то разные курсы…
— Ты не хочешь в музей? — она издевается, выгибает вопросительно бровь.
И выгибается сама.
От прикосновений.
Легкого укуса, что остаётся над ключицей.
И засосы спустя два часа Дашка прячет под ворот свитера, ворчит, что летом на юге надевать куртку возмутительно, пританцовывает нетерпеливо, ожидая пока я выйду из номера и ключи от арендованной машины найду.
— Ты вечно теряешь ключи, муж, — она объявляет ехидно, вытаскивает брелок из заднего кармана джинсов и на пальце его вертит.
Подходит неспешно.
Разглядывает.
— И хмуришься при этом смешно, — Дашка произносит с непонятной интонацией, смотрит странно, словно хочет что-то сказать, но не говорит.
Отдает ключи.
Моргает.
И скользящая в её взгляде задумчивость пропадает. И к машине она меня тянет за рукав куртки, торопит, подпрыгивает, заражает своей радостью.
Предвкушением.
Солнечной улыбкой.
От которой внутри всякий раз что-то обрывается, переворачивается, сжимается до боли и ликования, что она улыбается мне.
Моя жена.
Моя лагиза.
Упрямая и вредная.
И спускаться в каюту она отказывается. Остается на палубе, где, обдавая дыханием близкого Южного полюса, гуляет сырой ветер, пронизывает чувство запредельной свободы и абсолютного счастья.
— Что ты так смотришь?
— Как? — вопрос выходит хриплым.
Севшим голосом.
И моя жена, убирая с лица брошенную ветром прядь волос, вспыхивает румянцем, отводит смущённо взгляд, и шепчет она едва слышно:
— Будто ты вытянул самый счастливый билет на свете.
— Вытянул, — я соглашаюсь.
Признаюсь, рассматривая её, а не берега Огненной Земли:
— Я влюбился в тебя с первого взгляда.
В её улыбку.
Легкий смех.
И глаза цвета мёда.
— Ты себе это придумал, — лагиза, пряча лицо на моей груди, бормочет в куртку.
Вздыхает прерывисто, молчит слишком долго, поднимает все же голову, и в её глазах снова мелькает что-то необъяснимое.
Непонятная решительность.
Что пропадает, когда по правую сторону показывается остров пингвинов и остальные туристы высыпают на палубу. Ждут, разговаривают, и тишина — одна на двоих — заполняется чужими пёстрыми выкриками на разных языках мира.
Разбивает что-то.
И это что-то незримо ускользает.
А лагиза отстраняется.
Устремляется первой на берег, кивает согласно китайским болванчиком, что трогать, гладить, кормить пингвинов и сходить с проложенных троп она не будет. И догоняю я её, когда она уже в отдалении ото всех.
Вытягивает шею не хуже магеллановых пингвинов.
Наблюдает за пернатой колонией, что растопыривает крылья и вразвалочку фланирует по краю берега, не обращает на нас внимания, поскольку их, птичьи, дела куда важнее.
— Кирилл, посмотри какие они смешные… — Дашка просит шёпотом.
Заворожено.
И детский восторг в её голосе завораживает уже меня.
— И верные, — я говорю негромко, блещу познаниями о птицах, коими никогда не интересовался, но… перед лагизой хочется быть образованней.
Умней.
Лучше, чем есть.
— Магеллановы пингвины создают пары один раз и на всю жизнь, — поэтому я рассказываю, прижимаю лагизу спиной к себе, чтобы повернуть её и на виднеющееся в кустах гнездо указать. — Они не изменяют и птенцов не бросают. Воспитывают совместно, попеременно отправляясь на добычу еды. Один ловит рыбу, а другой следит за птенцами…
— Кирилл, у нас тоже будет.
— … при этом они страдают топографическим кретинизмом, поэтому один начинает истошно… что?!
