Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
– Не говори, что ты проигрываешь своей сестре в красоте. Каждая из вас хороша по-своему, но твоя красота мне ближе.
В молчании Голубы горчила разлука, а звёздный свет печально мерцал в её глазах.
– Видела ту женщину? Я правда убила её мужа, – сказала Северга, проверяя, дрогнет ли эта подснежниковая чистота, отвернётся ли, отвергнет ли её с отвращением. – Он в числе прочих полез на меня с вилами. Я уже не помню его, да и вдову его с трудом узнала.
– У каждого своя правда. Так всегда было, есть и будет. – Тёплая ладошка Голубы легла на щёку Северги. – Я люблю тебя, навья.
– Ты всё ещё пахнешь, как девственница, – пробормотала навья, погружая губы в мягкую подушечку этой ладони.
***Уснув на плече Северги, Голуба проснулась на крылечке одна, закутанная в намокшее от росы одеяло. Над тёмной стеной леса розовела заря, подрумянив краешек неба, и сердце сжалось: неужели уже ушла?
Бух… Бух… Бух… Тяжёлые шаги приближались, и вот – рядом остановились сапоги, поблёскивавшие чешуйками брони. Край чёрного плаща обмёл ступеньки, и высокая жутковатая фигура в доспехах, поравнявшись с девушкой, спустилась с крыльца. В одной руке женщина-воин держала шлем, а на другой, покалеченной, чернела кожаная перчатка. Меч висел справа, чтобы его было удобнее вынимать из ножен левой рукой.
Отяжелевшее от холодной влаги одеяло соскользнуло к ногам Голубы. Встав, девушка сверлила взглядом спину Северги, пока та не остановилась. Сердце ёкнуло, а Северга обернулась – суровая и незнакомая в воинском облачении.
– Так смотришь – аж спина чешется. – Твёрдые, горько и жёстко сложенные губы чуть покривились в усмешке.
Неужели не вернётся, не взойдёт снова на крыльцо, не сожмёт в объятиях? Вчерашняя Северга, в светлой льняной рубашке, в чунях с онучами и без этого скрывающего тело и душу панциря доспехов, наверно, и вернулась, и обняла бы, а эта, отчуждённая и страшноватая – вряд ли. Горечь спустилась холодной седой паутинкой на сердце Голубы.
Зажав шлем под мышкой, Северга протянула девушке руку – будто прочла её мысли. Паутинка горечи осветилась грустным солнцем: нет, это всего лишь доспехи придавали Северге воинственный и непривычный для Голубы вид, глаза же оставались прежними и принадлежали той, кому она подарила свою невинность в тихом ельнике. Левая, непокрытая рука навьи была тёплой, а мертвящий холод правой чувствовался даже сквозь перчатку.
– Голуба! – Суровый оклик матери, вспоров утреннюю тишину, хлестнул девушку между лопаток, и она съёжилась. – Иди в дом сей же час!
– Останься. И расправь плечи, – шепнула Северга. – Я хочу запомнить тебя такой – мудрой, спокойной, непоколебимо светлой. Твой облик поможет и мне сохранять твёрдость в трудный час.
И снова:
– Голуба, паршивка такая! Я с кем разговариваю? Ты что, оглохла?!
Пальцы Северги, придержавшие подбородок Голубы, не дали ей обернуться в сторону матери. Всем телом, душой и сердцем потянулась дочь Вратены к навье, и дыхание Северги защекотало ей веки. Целомудренный поцелуй в глаза – и женщина-оборотень отступила. Рука выскользнула из руки, а крапива уронила с жгучих листьев росу, задетая краешком чёрного плаща.
Обе сестры-ведуньи стояли на крыльце, провожая взглядом уходящую Севергу. Когда тёмная фигура растворилась в лесу, Вратена молвила:
– Солнце покажется – и двинемся следом. Она хочет повидаться с дочерью, а значит, пойдёт в Навь.
– А хозяйство на кого оставим? – растерянно спросила Голуба.
От взгляда матери ей стало жутко и тоскливо.
– Какое хозяйство, дурочка? Нам не суждено вернуться домой. Что такое четыре жизни супротив многих и многих тысяч? Капля в море. И если нужно пожертвовать четырьмя жизнями, чтобы не дать случиться страшному кровопролитию – мы это сделаем. Собирайся в путь.
Когда Северга спала, одурманенная обезболивающим отваром, мать с тёткой Малиной через её душу пытались соприкоснуться с Душой Нави и прочесть там заклинание, запирающее Калинов Мост. Пока навья в бреду бормотала имя Жданы, над нею склонялись сёстры-ведуньи и, дрожа веками жутко закатившихся глаз, силились выловить в бескрайнем и тёмном, холодном, тоскливом пространстве заветные слова.
И однажды им это удалось. Причудливый, страшноватый звук этих слов на навьем языке превратился в огненные письмена в памяти Голубы, пока она повторяла их за матерью, заучивая для будущего произнесения. Четыре стороны света – четверо сильных: мать, тётка Малина, Дубрава и она, Голуба. Четыре скалы воздвигнутся над Калиновым Мостом и закроют проход в Навь навеки, не позволив грядущей оттуда беде случиться. Нужны были только слова заклинания, и они их заполучили. Но где находился Калинов Мост? Точное его расположение не знал никто, а Душа Нави не могла дать таких сведений. Оставалось только одно: дождаться, пока Северга окрепнет, и проследить за ней, когда она отправится домой. Куда ей, в самом деле, было ещё стремиться? В бреду она звала то княгиню, то Рамут – «выстраданную дочь». Прилагая всё своё искусство, ведуньи качали эти весы, стараясь утяжелить чашу Рамут, чтобы Северга уж точно отправилась в Навь, а не рванула к Ждане.
Прыг-скок, прыг-скок – серый зайчишка юркнул в незакрытую калитку и обернулся Боско.
– Я с вами! – выпалил запыхавшийся мальчик.
– Ты-то куда? – нахмурилась Малина.
– Авось, пригожусь.
Оставленная Севергой безрукавка лежала на лавке. «Забыла, не взяла», – надломленно заныло сердце Голубы. Зарывшись в собственноручно связанную вещь лицом, она вдохнула запах женщины-оборотня – смесь волчьего пота, свежего духа мокрой травы, горького дыма и еловой терпкости. Встретив решительно прищуренными глазами ластящийся к окну рассвет, девушка надела безрукавку на себя.
4. Калинов мост
Совиный облик трепетал прозрачным плащом, дышал хвоей и смолой, но перья и крючковатый клюв лишь мерещились любому случайному наблюдателю: внутри кокона из ведьминского морока летела над лесом девушка, а не птица. Раскинув руки-крылья, она перелетала с дерева на дерево, уверенная в том, что остаётся незримой для женщины-оборотня в доспехах и чёрном плаще, шагавшей по лесной тропинке.
Поодаль, такой же колдовски-незаметный, скакал зайчишка. Не роняя ни одной росинки с травы и чутко ловя каждый шорох длинными пушистыми ушками, он петлял меж стволов, а его тёмные глаза поблёскивали, как мокрая ежевика.
