Всеволод Шипунский - Камчатский Декамерон (СИ)

— Ну как, жив курилка?

— Жив, жив, хлеба-то привезли?

— А как же! Свеженького, два мешка!

— А как там спиртяшка? — закидывает удочку нетерпеливый Володя. — Завалялось чего? Чёй-то выпить тянет, тра-та-та, с дороги…

— Да тебя, блин, Володя, всегда тянет, — напускает строгости Кашин. — А как меня потом повезёшь?

— Так ведь завтра! С утра и того… На свежую голову. А сегодня расслабиться бы… Цельный день с машиной прое…, мать её! Чтоб тебя, между прочим, вывезти! …А ты жмёсси, понимаешь, на рюмку спирту…

- Да хорош балаболить — кто жмётся?

Кашин уходит в «технический» балок, шурудит там в ящиках и выносит зелёную бутылку. Она полная, и это не водка. Если они примут такую дозу (а остановиться настоящему мужику в этом деле трудно), то завтра, чего доброго, не уедут, и мне это никак не улыбается. Если чем и может привлекать меня жизнь в экспедиции, так это одиночеством. В чём, конечно же, проявляется столь присущий мне эгоизм, индивидуализм и прочее моральное уродство.

…Неразбавленный спирт обжигает горло и горячей мягкой волной скользит вниз. Тут главное, не дай бог, не дышать, сделать два аккуратных глотка воды, и уже после этого не спеша выдохнуть. По всему телу сразу же разливается тепло, жареные кашинские гольцы-сковородники кажутся пищей богов, надоевшее до чёртиков лицо Володи напротив делается невыразимо милым, а Кашина я вообще уже люблю, как отца. Это не просто ужин, это лукуллов пир какого-нибудь римского триумвирата.

— Три литра! — заходится Володя. — Спирта! Я тебе говорю!!

— Иди ты! — не верит Кашин. — И Дремучий подписал??

— Ну!! — восхищённо кричит Володя. — На промывку двигателя!.. Трактора!! Ха-ха-ха!.. Смотрим — Сухарев несё-от! Трёхлитровую банку! Полную!! Я тебе говорю — мы чуть не усрались!

— То-то я смотрю, весь гараж три дня пьяный ходит!.. — восхищается Кашин. — Ну, Дремучев и дура-ак!..

С этим мы все решительно соглашаемся, а за такое единодушие нужно выпить. Вторая порция спирта идёт как-то хуже, чувствуется, что он-таки технический, ректификат. Стены балка начинают медленно, с тихим звоном кружиться и я понимаю, что своего предела я, кажется, достиг. Но настоящим мужикам предела, как известно, не положено, и Володя с Кашиным добавляют ещё, потом ещё.

И даже когда я, надышавшись холодным воздухом, ложусь и мощным усилием воли прекращаю вращение потолка, через фанерную стенку ещё доносятся всяческие «Ты меня ув-важаешь?» и «Ещё по грамульке — и вс-сё!». Ночью ребята долго колобродят, кто-то блюёт под балком, кто-то в темноте валится прямо на меня и собирается тут же заснуть, но я бесцеремонно его спихиваю.

Утро для моих друзей оказывается недобрым: зеленая бутылка абсолютно пуста. Они долго мучаются, стонут и пьют холодную воду, от которой опять пьянеют. Но для подлинного облегчения, как известно, нужен именно алкоголь, причём с какой-нибудь острой закуской, а с тем и с другим — полный облом. Сам я пью горячий чай с печеньем, на который мои орлы и смотреть не могут.

Часам к двенадцати мне удаётся убедить Володю, что единственная возможность прекратить их мучения, это ехать в Паратунку, причём попасть туда нужно, пока не закрылся магазин. Для пущего соблазна я выдаю ему полевое довольствие за ДВА дня, хотя он пробыл только один, из расчёта 3,75 руб/сутки. И вскоре наша красно-жёлтая экспедиционная машина, так называемая «коломбина», исчезает в густом облаке дорожной пыли… Ничего! авось доедут. Слава богу, я, кажется, остался один!

* * *

…И началась моя полевая жизнь, жизнь отшельника, анахорета, наполненная трудами, умственными бдениями и долгими прогулками по осеннему лесу, то солнечному, с лёгким инеем и яркой желтизной листьев, то мокрому от мороси, когда звуки вязнут в тумане, и слышно только падение тяжёлых капель… И, конечно, мечты об Ирине. О, что это были за фантазии!

Жизнь эта была не так плоха, друзья! «Not so bad», как говорят англичане. Походило это на некий санаторий, или лесной пансионат, состоящий из единственного домика, а может быть лесной дом творчества (для геофизиков!), но… это уже другая история. Вас же больше интересует моя Ирина Васильевна и наши с ней отношения.

Грустно, но отношений больше не было… Пока я был в экспедиции, в посёлке прошли очередные перевыборы в местные органы власти и — представьте, какая подлость! — Ирину Васильевну не переизбрали! И ей, два срока проработавшей на ответственной, уважаемой должности, пришлось идти работать простым штукатуром. Для неё это было большим унижением…

После приезда я однажды встретил её: грязный рабочий комбинезон, уродующий фигуру, голова замотана платком, глаза опущены. Увидев меня, она слабо улыбнулась, в глазах у неё мелькнула было какая-то искорка, напомнившая мою прежнюю Ирину, но, не останавливаясь, она махнула рукой — мол, всё кончилось, милый, сам видишь, — и пошла дальше. Ко мне она больше ни разу не заходила.

Недели через две я случайно узнал, что семья их из посёлка уехала навсегда.

* * *

…Недавно мне пришлось вновь побывать в Термальном. Посёлок, к моему удивлению, не захирел, а наоборот, расстроился, расширился, и жизнь в нём с переходом к новым временам бьёт ключом. Появилось множество киосков, магазинчиков, а маленький бассейн, в котором у меня случилось когда-то одно романтическое купание, увеличился, оброс барами, кафетериями и стал платным.

Мою Ирину Васильевну, кого ни спроси, никто не помнит, да и старожилов-то не осталось — кому помнить?.. А ведь какая была женщина! «Sic!.. — печально думал я на латыни, бродя по посёлку. — Sic transit Gloria mundi!..»

Отстранённый и меланхолический, я отправился в бассейн, и там, проходя мимо бара, решил, в память моей Ирины, слегка принять. Я взял чашечку кофе, бутерброд с розовой сёмгой, пару конфет «Кара-кум» и фляжку коньяку, установил всё это на бортике бассейна и погрузился в горячие термы…

С удовольствием, прямо из воды, выпив и закусив, я расслаблялся и воспарял, вспоминая Ирину. Постепенно придя в некоторое возвышенное состояние духа, я неожиданно решил, что когда у меня будут деньги (должно же это когда-нибудь произойти!), я поставлю моей Ирине Васильевне памятник. Да, прямо в центре посёлка! А что?! Деньги мои, а памятник, точнее — скульптура, посёлок только украсит. Ведь ни одной скульптурной композиции — ни Дискобола, ни Девушки с Веслом — ничего! дикость какая-то!

…И вот, представлял я, открытие памятника. На небольшом возвышении — председатель сельсовета, лысый крепкий мужичёк, его секретарша, мымра в круглых очках, благообразный директор тепличного комбината и я. За нами на постаменте — нечто, завёрнутое в простыню. Председатель произносит краткую прочувственную речь, в которой горячо благодарит «нашего спонсора, — он энергично трясёт мне руку, — бывшего нашего земляка и патриота, пожелавшего поставить памятник бывшему сотруднику нашего сельского совета Ирине Васильевне имярек, которую все мы помним как прекрасного, добросовестного…» «Да нет, — вмешиваюсь я, — почему же именно Ирине Васильевне… Это не то, чтобы конкретно… Это — вообще… Ассоциации… Женственность… Красота…» «Да, именно! красота! — подхватывает председатель, пропуская непонятные «ассоциации». — Посёлок давно пора украшать! Очень правильное решение!» И упоминает, с хитрецой поглядывая на меня, что их Совет обратился с ходатайством о введении звания «Почётный Термальненец», после чего будет рассмотрен и вопрос о присвоении… тем, внёсшим свой вклад… и т. д. Народ с энтузиазмом аплодирует: кроме меня и скульптора никто, в том числе и председатель, не подозревает, что находится под покрывалом.