Ирэн Фрэн - Желания
Почти безразличная к разворачивавшемуся на экране действию, она время от времени набрасывала в темноте пришедшие ей на ум образы. Это были лихорадочные, короткие ночи, заканчивавшиеся в постели Леонор, куда Юдит забиралась ради нескольких часов беспокойного сна: во сне ее преследовали увиденные накануне фантасмагории, а на следующее утро она пыталась изобразить их на своей картине. Ровно в четыре часа ее навещал Командор, начиная разглагольствования с одной и той же фразы: «Ты далеко продвинулась?» Без малейшего смущения Юдит показывала ему свою работу. Она задумала серию из семи полотен. «Так что я никогда их не закончу…» Командор так боялся услышать, что ее серия закончена и она уходит, что все время говорил ей: «Работай лучше, Юдит Ван Браак. Юность — это всего лишь миг». И начинал рассказывать.
У него было только три сюжета: Ирис, остров и фильмы, которые он продюсировал. Что касается фильмов, — возможно, все дело было в слухах о конце света, будораживших мир? — он говорил о них, как о чем-то великолепном, но давно прошедшем: «Используя свое золото, я дал жизнь самым прекрасным образам этого времени, Юдит. Я извлекал красоту отовсюду, где бы она ни скрывалась. Я был рудокопом, как старый король Мануэль, рудокопом красоты. Как он на Рокаибо, я был абсолютным хозяином. Я мог создавать, а мог разрушать. Я нуждался во власти, понимаешь, я не исцелился от смерти Ирис. На острове я тоже испытал безумие. Видишь это рубец…» И он показал ей длинный бледный шрам, рассекавший его правую щеку. «Падение со склона вулкана. Там меня и нашли. Я не помню ничего, кроме этого падения…» И он снова заговорил о власти: «В самых безумных своих мечтах я говорил себе, что с таким количеством золота, красоты, успеха я мог бы, возможно, одолеть дорогу мертвых. Короче говоря, стать Орфеем и вернуть Ирис…» Тогда Юдит прерывала его, просила показать фотографии умершей и дать послушать записи ее голоса. Командор тут же отправлялся к себе в комнату, доставал из сейфа старые пластинки, ставил их на древний проигрыватель, и голос Ирис Ван Браак взлетал, как раньше, под высокие потолки, проникал в коридоры, спускался по лестницам. А Юдит писала. Она писала Ирис, остров, Леонор, чьи фотографии тоже видела. И, конечно, она писала Командора. Она не переставала его писать. Эта серия из семи картин оказалась очень трудной, хотя, по мнению всех ее профессоров, у нее всегда был быстрый и точный мазок. Все здесь было трудным: сюжеты, декорации, цвет, а особенно неосязаемая и темная аура Командора, которую Юдит тщетно пыталась изобразить.
Вскоре они с Командором остались почти одни. Сириус был более терпеливым, чем Крузенбург. Он думал, что Юдит либо быстро уберется с «Дезирады», либо уступит Командору. Но он никак не мог предположить, что Командор пристрастится к ночным разговорам с этой самозванкой в ее мастерской и что ей это не надоест. По мере того как она писала свои семь картин, Сириус заводился все больше, но, будучи верным слугой Командора, покинул «Дезираду» без единого звука. На вилле больше не звучали его медленные шаги, здесь осталась только пара азиатов, молчаливых, исполнительных, почти невидимых. Командор сказал Юдит, что это близнецы. Он привез их с Рокаибо.
— Там рождение близнецов является дурным знаком, особенно если это мальчик и девочка, как мои слуги. Их родителей прогнали из деревни, а над детьми издевались. Я взял их себе. Я тоже проклят. Более проклят, чем они, ибо потерял свою сестру.
— Сестру?! — воскликнула Юдит. — Но ты же не можешь думать, как капитан…
— Я никогда не знал, Юдит, никогда не был в этом уверен, еще меньше капитана. Мать ничего не говорила. Но когда я начал ухаживать за Ирис, Сириус предупредил меня. Он был убежден, что я сын Ван Браака. Утверждал, что моя мать исповедовалась ему на смертном одре. Но как это проверить? Леонор была сумасшедшей.
Он указал на свой правый, более светлый глаз:
— Самое неизвестное в нашей истории — это Адамс. Были ли у него глаза того же холодного цвета, как у капитана? Того же светлого и ледяного цвета, как у тебя, Юдит Ван Браак… — Он помолчал немного, прислонившись лбом к оконному стеклу. — На острове я решил все рассказать Ирис. Я думал, она достаточно сильно любит меня, чтобы разделить мое сомнение. Чтобы помочь мне нести его. За все время моего рассказа она и глазом не моргнула, по своему обыкновению изображая непринужденность, веселость, безразличие. А потом захотела искупаться. «Море смывает все», — бросила она мне. А ведь она прекрасно знала, что волны плохие. Перед тем как она бросилась в море, я прошептал ей на ухо: «Даже если в нас не одна кровь, у нас одна душа, Ирис, ты все равно моя сестра». Она ничего не ответила. Десять минут спустя она утонула.
Он вздохнул. Юдит рисовала углем. В такие минуты следовало торопиться, поскольку его черты искажала сильная, но мимолетная боль.
— Ты должна понять, Юдит. Наш союз не был ни платоническим, ни чисто сексуальным. Это было нечто среднее между дружбой и единением тел, о котором не имеет ни малейшего представления большая часть смертных. Но с тобой, Юдит… С тобой это чудо может повториться.
Командор подошел к ней. Она уже чувствовала аромат его вечной скабиозы и постаралась не отрываться от работы.
— Я терпелив, — продолжал Командор. — Я считаю эти долгие недели ожидания обручением. Я подожду, и когда-нибудь мое время придет.
Последние его слова прозвучали так, что Юдит поняла: именно он определит тот день, когда не сможет больше ждать. И она, как и другие, окажется в его власти. Она умрет от черного света.
Шли дни. Юдит никак не могла найти то, что искала. Шесть написанных полотен ее разочаровали, она повернула их лицом к стене, а седьмая картина пока даже не вырисовывалась. Юдит изменилась, она это знала. Пока она так самозабвенно рисовала, детство покинуло ее, она чувствовала себя бедной и голой — бедной оттого, что ей не удавалось написать то, что она хотела, а голой потому, что одна за другой развеивались ее старые мечты. Однако она продолжала жить на вилле, с каждым днем все больше напоминавшей тюрьму. Она могла бы уйти, но не делала этого. Двое слуг следили за тем, чтобы «Дезирада» хорошо отапливалась, и Юдит едва ли замечала суровую зиму, царившую за ее стенами.
В один прекрасный день Командор уехал в Париж. Как и обещал, он отправился в Оперу слушать Крузенбург. Он хотел взять с собой Юдит, но она отказалась, сославшись на слухи о болезни, подтвержденные скупым рассказом Драке-на. Командор боялся, что она воспользуется его отсутствием и уйдет. Он попытался заставить ее поклясться, что она останется на «Дезираде». Юдит снова отказалась: «Между нами нет клятв. И никогда не будет». — «Что это значит?» — «Что ты свободен, и я тоже. Моя единственная тюрьма — живопись». Она лгала самой себе и знала об этом. Именно Командор был ее тюрьмой, Командор и его черный свет. Пока его не было, она бродила по гостиным с окнами, выходящими на дорогу, смотрела сквозь деревья на «Светозарную». Вилла была закрыта. Значит, она очень сильно огорчила свою мать. Но разве Юдит выбрала бы такой путь к себе, если бы ее дом не был всегда открытым?
