Александр Дюма - Консьянс блаженный
— Так сколько ты говоришь нужно этому парню?..
— О! черт возьми! Ему нужно по меньшей мере двенадцать или пятнадцать сотен франков.
— Жером, — с улыбкой сказал император, — где кошелек?
— Сир, — ответил бывший король Вестфалии, — он в кофре, на котором мы сидим. Там, в моем дорожном несессере у меня должно быть несколько сотен луидоров.
— Дай их мне.
Жером, щелкнув пружиной замка, открыл несессер и опрокинул его золотое содержимое в ладони императора.
— Подойди и подставь фартук, мое прелестное дитя, — сказал Наполеон.
Мариетта молча повиновалась, но дыхание ее было стеснено, а глаза полны слез.
Император обеими руками стал сыпать в ее фартук золотой дождь.
Затем, обратившись к Консьянсу и устремив на него свой пронзительный орлиный взгляд, он сказал:
— Разве не говорил я тебе, чтобы ты попросил у меня кое-что, когда мы встретимся в третий раз?
— Да, сир, — ответил растроганный Консьянс. — Ваше величество сказали мне, чтобы я попросил у вас крест.
— Ну и почему же ты не просишь его у меня? К счастью, у меня память получше твоей!
И Наполеон, отстегнув кавалерский крест Почетного легиона, который он всегда носил приколотым простой булавкой к своему мундиру, чтобы вручить при случае, протянул его Консьянсу.
Консьянс с радостным возгласом взял крест и поцеловал руку императора, а затем крест.
— Ну-ну, довольно! — сказал император. — Тебя зовут Консьянс, не так ли?
— Да, сир.
— Летор, внесите его имя в вашу памятную книжку. А тебя, храбрый мой солдат, я благодарю, — обратился он к Бастьену. — Хорошо послужив мне на войне, ты не мог оказать мне большей услуги в мирное время… Отправляемся, Жером, и поторопите форейторов, потеряно четверть часа!
— О сир, — ответил король Вестфалии, — за эту потерянную четверть часа ваше величество успели осчастливить троих!
— Ты прав… Прощайте, друзья мои! Молитесь за меня и за Францию!
И он снова, опустив голову на грудь, погрузился в задумчивость.
Крики «Да здравствует император!» вырвались изо всех уст. Карета, которую увлекла помчавшая галопом шестерка нетерпеливых лошадей, с грохотом покатила по мостовой, высекая из нее снопы искр. И лошади, и форейторы, и кареты — все исчезло, словно видение, полное света и шума, которое возникло всего лишь на мгновение, но до конца дней останется в памяти видевших его!..
Увы, все это катило к Ватерлоо, а значит, прямо к пропасти!
XXII
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Консьянс и Мариетта остались стоять неподвижно — он с крестом в руке, а она с фартуком, полным золота.
Бастьен дрожал от радости и рвал на себе волосы от счастья.
— О, черрт подерри! — восклицал гусар. — Да здравствует император! Тысяча чертей!.. Вот так потеха, как говаривали у нас в полку!
Все окружающие были свидетелями этой сцены.
Одни плакали, другие смеялись.
Консьянс почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Он встряхнул головой, как бы пытаясь очнуться от сна, и обернулся.
Это был тот самый г-н Деме, судебный исполнитель, не захотевший преследовать папашу Каде и давший ему бесплатно весьма дельные советы.
— Быстрее за дело, — сказал он, — больше уже нельзя терять время! Так как благой Господь совершил для вас чудо, поскорее воспользуемся им. У нас в распоряжении всего три дня. Речь идет о том, чтобы официально оформить выплату долга кузену Манике. Дайте мне тысячу двести франков; я беру на себя хлопоты по делу, а вы спешите скорей с хорошей новостью и оставшейся суммой к папаше Каде.
— Да, да! — воскликнул Консьянс. — Но Бастьен… В первую очередь Бастьен… Где ты, Бастьен? Где ты?
И он протянул руки как пьяный, который вот-вот упадет.
— Я здесь! — вскричал гусар, бросаясь другу на шею.
Оба в течение пяти минут стояли обнявшись, не в силах оторваться друг от друга и рыдая от радости.
Потом настала очередь Мариетты.
— А я, господин Бастьен, — сказала девушка, — не поцелуете ли вы также и меня?
— Я!.. Не поцеловать вас, когда вы мне это предлагаете?.. Тысяча чертей! И лучше дважды, мадемуазель Мариетта!
И он запечатлел на мокрых от слез щеках юной девушки два долгих и крепких поцелуя.
Это был первый взрыв благодарности, и теперь настало время подумать о предложении метра Деме.
Все направились к хозяину почтового двора. Отсчитали шестьдесят наполеондоров славному судебному исполнителю, обещавшему взять на себя все хлопоты, и убедились в том, что осталось еще двести пятьдесят полновесных наполеондоров, то есть пять тысяч франков.
Это было целое состояние.
— Живее, живее, — приговаривал Бастьен, — ускорим шаг и галопом помчимся в Арамон. Ведь там нас ждут люди, плачущие от горя, в то время как мы здесь плачем от радости.
— Дорогой Бастьен, — произнес Консьянс, — он находит время, чтобы подумать обо всем.
— О да, — подтвердила Мариетта, — и он такой хороший… такой хороший… что я попросила бы его об одном…
— Меня? — воскликнул Бастьен. — Меня?.. О мадемуазель Мариетта, будьте уверены, что я заранее согласен. Тысяча чертей! Вот будет потеха, как говаривали у нас в полку!
— Прекрасно. Ловлю вас на слове, Бастьен. А теперь, Консьянс, в Арамон… в Арамон!
И двое влюбленных радостно побежали к парку, в то время как Бастьен следовал за ними, крича:
— А я? А я?.. Тысяча чертей! Вы забыли обо мне…
Бастьен обычно добирался до Арамона за четверть часа. Так как Мариетта не могла идти так быстро, Бастьену и обоим молодым людям для возвращения в деревню потребовалось двадцать минут.
Увидев издали хижину, Мариетта остановилась. Ее охватило волнение.
Она опустила руку в карман, с тем чтобы передать золото Консьянсу.
Но Консьянс, предупредив ее движение, ответил отказом:
— Ты ангел-хранитель дома, и это твоя забота.
— Спасибо, — только и сказала девушка.
Они огляделись по сторонам, но Бастьена нигде не было видно. Под грубоватой внешностью парня скрывалось деликатное сердце; гусар понял: его присутствие при появлении в хижине Консьянса и Мариетты можно было бы истолковать как желание получить свою долю благодарностей.
Молодые люди с улыбкой переглянулись и в один голос произнесли:
— Добрый наш Бастьен!
И они пошли дальше к хижине.
Бернар, не столь деликатный, как Бастьен, уже опередил их; он радостно прыгал и весело вилял хвостом, давая понять, что принес хорошую весть.
Такая веселость Бернара, в чьем уме никто не сомневался, вызвала в доме некоторое удивление: Мадлен прервала чтение молитвенника и закрыла его; папаша Каде, притворявшийся спящим, чтобы избежать участия в разговорах домашних, открыл глаза и с изумлением увидел молодую пару, вслед за Бернаром переступившую порог.
