Донна Гиллеспи - Несущая свет. Том 1
Юлиан-старший сильно разболелся в дороге, которая заняла у него целых четыре месяца. Стояла середина зимы, только что в Риме прошел праздник Сатурналий. В особняк на Эсквилинском холме Юлиана внесли на носилках, он был очень плох. Причину его болезни врачи усматривали в отравлении организма вредными ядовитыми парами северных болот.
Марк едва узнал отца в этом человеке с угрюмым, потухшим взглядом и дряблой, обвисшей кожей. Казалось, злость и досада выжгли глаза старика, они были словно присыпаны пеплом. Этим утром ему сообщили, что он обвинен в измене. Судебный процесс по обвинению «в преступной неблагодарности, непочтительности к нашему великому Императору и заговоре с целью захвата трона» должен был начаться на третий день после февральских календ, то есть почти через месяц. Когда Юлиана вынесли на прогулку в сад, Марк почтительно шел рядом с носилками отца, ожидая, когда тот заговорит с ним.
Отец же чувствовал себя сейчас глубоко уязвленным: он был неприятно поражен видом и атмосферой всего дома. Этот дом больше не принадлежал ему, все в нем было теперь устроено в соответствии со вкусами и привычками его сына. Особняк отныне больше походил на школу, чем на жилище: повсюду бродили учителя и философы разных направлений, а также молодые люди — их ученики. Они вышагивали вдоль колоннад с низко опущенными в глубокой задумчивости головами и чуть ли не сталкивались друг с другом по рассеянности. Их затуманенные, обращенные внутрь собственной души глаза, казалось, ничего не замечали вокруг и оживали только тогда, когда в голову молодым философам приходил удачный аргумент для ученого спора. Они сидели также в саду у фонтанов, беседуя между собой или склонив голову над эзотерическими трактатами. Среди них были представители разных сословий, как мужчины, так и женщины. И Юлиан с возрастающим беспокойством заметил в их числе несколько своих собственных рабов из домашней прислуги. Рядом с большим фонтаном, неработающим, заросшим тиной и грязью, — небрежный сын Юлиана, конечно, не позаботился о том, чтобы заставить слуг вычистить и отремонтировать его, — отец заметил женщину, известную в городе Фиофилу, которая по общему признанию была величайшим из ныне здравствующих авторитетов эпикурейской школы. Она задумчиво потягивала вино, беседуя с пожилым любезным историком, который — как все полагали — должен был находиться сейчас в далекой ссылке. Когда носилки Юлиана проносили мимо библиотеки, он заметил, что она разрослась до неимоверных размеров, заняв еще четыре смежные комнаты. Огромные кипы свитков торчали из стенных ниш и лежали прямо на ложах. Похоже, сын в отсутствие отца не приобрел никакого имущества, кроме книг. Это было жилище человека, который считает материальный мир досадной помехой и невыносимым бременем.
— Это не мой дом! — бросил, наконец, Сенатор сыну, когда носильщики опустили его носилки на жесткую кровать в сумрачной спальной комнате, обставленной скудно, в спартанском духе. — Это какая-то городская площадь в дни народных гуляний! Вот, значит, что ты устроил в мое отсутствие! Надеюсь, они не на полном твоем обеспечении?
Действуя проворнее, чем слуги, Марк заботливо укрыл отца, которого знобило, теплым шерстяным одеялом.
— Некоторым из них действительно необходима была моя помощь, и они получили ее, но вовсе не как милостыню с моей стороны, — отозвался Марк, — однако, если я буду уверен, что это принесет тебе хотя бы минутное облегчение, я немедленно отошлю всех этих людей прочь из дома.
Юлиан был поражен тем волнением, которое звучало в голосе сына: этот голос выражал печаль, смирение и терпение, но одновременно он был торжественным и звучным, исполненным самообладания и уверенной силы, соединенной с изрядной долей невинности — невинности, рожденной не отсутствием опыта, а избытком жизненных сил, которые толкают человека зачастую прямо в объятия смерти. В первый раз с минуты своего возвращения отец пристально взглянул на сына.
Марк был выше ростом, чем отец, и несмотря на задумчивый, самоуглубленный взгляд его умных глаз, Юлиан без труда мог представить сына сражающимся с дикими кочевыми племенами в нумидийской пустыне. Большой шрам от удара мечом на горле молодого человека свидетельствовал о том, как близок он был к смерти. «Диокл, — заметил про себя Юлиан, — ни слова не писал мне об этом». Отец ясно ощущал в облике и поведении сына врожденный дар повелевать людьми, брать на себя ответственность в любых обстоятельствах, причем сам Марк, по-видимому, не осознавал своих способностей. «Жаль, что он ненадолго переживет меня, из него вышел бы прекрасный правитель — хотя бы для той же Германии».
— Прости, — опять заговорил Марк, испытующе глядя на отца, поскольку не понимал, о чем тот сейчас думает. — Мне так хочется сохранить с тобой ровные, дружеские отношения — ведь у нас очень мало времени.
— Я видел, как Диокл передал тебе какую-то записку, — проговорил старик своим обычным непреклонным голосом. «Как всегда, он держит меня на расстоянии», — грустно подумал Марк.
— Дурные вести, отец. Это была «любовная записка» от Вейенто, — Вейенто был самым опасным из Сенаторов, советников Нерона, безжалостным интриганом, подкупавшим наушников и шпионов богатыми дарами. — Похоже, что суд над тобой будет тайным, а судьями выступят пять наиболее приближенных советников Императора.
Для самого Марка это известие было сокрушительным ударом, ему казалось, что он не сможет пережить смерть отца, задушенного тайно в какой-нибудь скрытой от посторонних глаз комнате, где он не сможет возбудить гнев людей к своим убийцам или народную жалость к себе, невинной жертве.
— Вейенто пишет, — продолжал Марк, — «Я не такой бесчувственный, как всем кажется, поэтому твоя казнь будет публичной, раз уж сам суд должен состояться за закрытыми дверями».
Юлиан ничего не сказал, его напряженный взгляд был прикован к одной точке, как взгляд сокола.
— Я хочу помешать свершиться этой несправедливости, отец. Вейенто наверняка имеет за душой что-то такое, что он боится вынести на публику, перед Сенатом. Я хочу выведать его тайные делишки и разоблачить мерзавца перед Нероном.
— Бесполезно! Этот скользкий пронырливый угрь имеет беспрепятственный доступ к Императору и может напеть ему на ухо все, что угодно. Что бы ты ни сказал, он обернет это против тебя.
Отчаянное, угрюмое смирение отца начало не на шутку тревожить Марка.
— Вейенто прислал эту записку только для того, чтобы позлорадствовать над нами? — спросил Юлиан-старший, глядя на сына.
— Нет, не только… Они внесли еще кое-какие дополнения в обвинение.
